Art Of War©
История афганских войн

[Регистрация] [Видеоматериалы] [Рубрики] [Жанры] [Авторы] [Новости] [Книги] [Форум]

Скрипник Сергей Васильевич

Сердце матери


© Copyright   Скрипник Сергей Васильевич  (scripa1313@mail.ru)
Добавлено: 2009/04/17
Рассказ Афганистан -1979-1992
Аннотация:
Это история исчезновения нашего солдата, и мать его, которую в реальной жизни звали Басей Пихнусовной Шалар, действительно, обращалась ко мне, и действительно умерла в то время, когда я помогал в поиске ее сына. Конечно, в рассказе много вымысла, но на то он и рассказ.

Обсуждение произведений

Вера Степановна сидела напротив меня, в тесной кухоньке ее двухкомнатной квартиры, тихо плакала и комкала в руках носовой платок. А я ничем не мог пока ей помочь.
-Игорек у меня единственный, поздний, - утирала слезы она. - Родился, когда мне уже было тридцать шесть, а покойному мужу перевалило за сорок. Через семь лет он умер там, где мы жили, в поселке Ванавара, в Эвенкии. Скопленных им денег хватило, чтобы мы с мальчиком переехали в Кишинев и купили здесь этот двухкомнатный кооператив. Тогда ему исполнилось девять. И вот теперь места себе не нахожу. Пропал сын, кровиночка моя, без вести в Афганистане, пишут мне военные. Шлю запросы в республиканский военкомат, в министерство обороны в Москву, на ту полевую почту, что значится на конвертах четырех его писем - все, что успела получить от сыночка за восемь месяцев его армейской службы, - обращалась в штаб армии, но отовсюду получала отписки, от "проявив мужество в бою, пропал без вести" до "выбыл". Я никак не могу понять, Сереженька, что значит, "выбыл". Они забрали у меня сына живого, здорового, перворазрядника по плаванию, а теперь он "выбыл", и все, как будто его и не было никогда.
Пожилая женщина, которую неизбывное горе превратило до срока в дряхлую старуху, всхлипнула, и, теребя платок, вновь стала вытирать слезы, скатывающиеся по ее дряблым, морщинистым щекам.
-Вы постарайтесь успокоиться, Вера Степановна, - я взял ее за руку. - Слезами беде не поможешь.
Банальность произнес, но именно эти простецкие слова зачастую оказывают должное действие, и человек находит в себе силы, чтобы хоть немного утишить свою душевную боль.
-Хорошо, Сереженька, я постараюсь взять себя в руки, - пообещала соседка. - Муж мой был охотником-промысловиком. Вместе с эвенками месяцами проводил в тайге. Там однажды простудился и умер. Я ведь с ним даже не попрощалась, артельщики принесли его, буквально, на своих плечах, последние слова передали. С Игорем он был строг, но одновременно души в нем не чаял. А я, школьная учительница русского языка и литературы, после того, как все случилось, засобиралась с сыном на большую землю. Вот теперь судьба в бетонном панельном гробу век свой доживать в полном одиночестве.
-Ну, не говорите так сейчас, - попытался успокоить ее я. - Ведь "пропал без вести" - это еще не погиб. Жива надежда.
-Ведь Игорек был в школе отличником. Не зубрилой, поскольку все ему давалось легко. И спортсменом. И во дворе все ребята его уважали, за то что он всегда и во всем был заводилой! В хорошем смысле, конечно. И в армию уходил, не боясь, как другие. Ничего, говорил, мать, прорвемся! За что же мне такая кара!
Я понимал ее чувства. Ей очень хотелось выговориться. Ведь, в сущности, я ничего прежде не знал об этой женщине и ее сыне, хотя жили рядом в одном подъезде. Мы с мамой и братом на третьем этаже, а они на пятом. Игорь был младше меня на шесть лет. Во взрослой жизни, возможно, мы могли бы стать друзьям, но для подросткового и юношеского возраста - слишком уж велик разрыв.Стоит признаться, что отроческие годы у меня были еще те.
Даже скупо рассказывая о своей жизни, Вера Степановна как бы возвращалась в свое прошлое, где ее Игорь был жив. Я держал в руках две тугие связки писем. Те, что были от сына, безутешная мать перевязала траурной черно-красной ленточкой.
"Похоже, скорбь в сердце этой русской женщины поселилась навсегда", - подумал я, оценив этот апостроф ее душевного состояния.
Для меня уже было очевидным, что если наши чинуши в погонах написали, что ее сын, Лаврик Игорь Александрович "геройски пропал без вести", то, в лучшем случае, он находится у духов в плену, откуда обратной дороги нет, во всяком случае, прецедентов пока не создано, а в худшем тлеют его бренные косточки где-то на гиндукушских скалах, ветром обдуваемые и солнцем палимые.
В другой пачке была собрана вся ее переписка с военными инстанциями. От нее веяло какой-то казенщиной. Соседка вновь расплакалась.
-А последнее письмо прислали, так такое там понаписали, что я как только подумаю об этом, так слезы из глаз текут сами, и ничем их не унять - призналась Вера Степановна.
Я вынул из казенного конверта лист бумаги бланком и печатью и, не скрывая брезгливости, ознакомился с этим образчиком военно-бюрократического творчества. Вот что написал матери напоследок некто "капитан, начальник отдела органа военно-территориального управления В.Суходрев":
"Уважаемая Вера Степановна!
Ваш сын младший сержант Лаврик Игорь Александрович грубо нарушил воинскую дисциплину и требования устава, что и стало в итоге причиной его предполагаемой трагической гибели. 12 июля 1983 года он находился в городе Хайратон, что в афганской провинции Балх, где на привале, устроенном после учебного марш-броска на берегу реки Амударья, самовольно полез в воду, увлекая за собой своих товарищей. Старший по команде категорически потребовал, чтобы все немедленно вышли на берег, однако прежде чем это произошло ваш сын поднырнул под притопленную баржу и больше на поверхности не появлялся. Предположительно, его увлекло в водоворот, и он утонул. Поскольку на этом участке реки отмечено сильное течение, тело обнаружить не удалось. В связи с этим младший сержант Лаврик Игорь Александрович считается пропавшим без вести. Факт нарушения им воинской дисциплины и требований армейского устава об организации отдыха на марше, что привело к несчастному случаю, подтвержден пятью сослуживцами вашего сына. Уголовное дело по факту его гибели не возбуждалось, командир подразделения, в котором проходил службу Лаврик Игорь Александрович, 1964 г.р., русский, уроженец поселка Ванавара Эвенкийского автономного округа Красноярского края Российской СФСР, проживавший до призыва на действительную воинскую службу в городе Кишиневе Молдавской ССР, понес дисциплинарное взыскание. Он предупрежден о неполном служебном соответствии.
С уважением,
капитан В.Суходрев, 11.04.1984".
Черствое, бездушное, циничное письмо-отписка. Мне сразу стало понятно, что из офицера военного комиссариата Октябрьского района молдавской столицы сделали самого обыкновенного стрелочника. До скончания века теперь ходить Вере Степановне Лаврик к нему на приемы, обивать порог его кабинета, все равно ничего она от него не добьется. Как говорится, не уполномочен.
Я читал сей опус вслух, и когда закончил, женщина, с трудом сдерживая слезы, сказала:
-А я вот что думаю, Сереженька. Ведь они явно заврались. Сначала писали, что он "проявив мужество, пропал без вести", а теперь вот "злостно нарушил воинскую дисциплину и утонул". Может, и верить им тогда не следует. А Игорек мой жив, возможно, был ранен и попал в плен, а эти его начальники теперь юлят, стыдно признаться матери, что не углядели за ее единственным сыном.
"Только не душманский плен, - мелькнуло у меня в голове. - Лучше пожелать человеку мгновенной и легкой смерти, и пусть тело его при этом останется непогребенным, чем терпеть муки такой неволи. Я на своем трехлетнем "афганском веку" на такое успел наглядеться, что не приведи господи. До сих пор стоит закрыть глаза, как передо мной встают эти безусые солдатики с вольных полей средней полосы России и бескрайних украинских ковыльных степей, которые всего несколько часов пробыли в плену у духов - с отрубленными головами, выколотыми глазами, выпотрошенными животами и отрезанными гениталиями. Лютому врагу не пожелаю такого зрелища, когда человек, который еще вчера делил с тобой хлеб и кров, сегодня лежит на земле в таком вот ужасающем виде".
-Ведь что же это такое получается, Сереженька! - продолжала, прервав мои кошмарные воспоминания, соседка, как бы причитая, и на ее веках вновь закипали слезы. - Мне Роза Самойловна, соседка с шестого, на днях давала почитать письмо от сына Марика, он уже третий год живет в США, в семье дяди, в городе... как его... сейчас и не вспомню...
Вера Степановна порылась в бездонных карманах своего домашнего халата и извлекла еще один конверт, вытащила из него пачку стандартных листов отнюдь не советского производства и стала лихорадочно их перебирать.
-Вера Степановна, что вы делаете? - пытался остановить ее я. - На конверте же должны быть написаны все сведения об адресанте.
-Да я, Сереженька, по-английски и читать-то не умею, хотя и изучала латынь в педагогическом институте, - стала было оправдываться соседка. - Ах, вот! Живет он в городе Атланта, и вот почитай что он пишет мне. Роза Самойловна ведь подробно Марику описала, что Игорек, друг его детства, пропал без вести, и все мои мытарства. Ее даже в КГБ вызывали, проводили разъяснительную работу, а она, боевая тетка, открытым текстом послала их в одно место. Ты прочти, Сереженька, прочти!
"Мне не хватало только читать еще эти эмигрантские откровения, - мое лицо при мысли об этом стало кислым, как подгнивший лимон. - Чтобы потом, значит, и меня таскали в КГБ, а потом в особый отдел и еще куда-нибудь".
Вера Степановна говорила суетно, сбивчиво, с каким-то восторгом, больше напоминающим истерику. Ей вдруг стала понятна вся неловкость моего положения, и она, успокоившись, сказала:
-Хорошо, Сереженька, я сама прочту. Там у них в Америке прошлой осенью тоже была какая-то заварушка, - соседка вновь истово стала листать письмо от Марика. - Ага, в Гренаде, которая, пишет мальчик Розы Самойловны, представляла угрозу для международной безопасности. Объявили частичную мобилизацию резервистов национальной гвардии, не знаю что это такое. И его друга, единственного сына у родителей, представь себе, не забрали в армию.
Убитая горем мать немного помолчала и вновь заплакала, правильнее даже сказать, заголосила:
-Что же это такое делается?! Ну, чем же наши дети хуже американских! Почему мы постоянно должны приносить их в жертву чьим-то интересам! Он же у меня один был! Кормилец! Мне же, через три месяца на пенсию выходить! Кто будет опорой в жизни?!
В тот год мне еще не исполнилось двадцати пяти лет, я был молод, думал о военной карьере, которая была наилучшим продолжением моему хулиганскому детству, к тому же полтора года тому назад меня приняли в члены КПСС. Сегодня, четверть века спустя, когда мне уже осталось немного до пятидесяти, за эти тогдашние мыслишки мне становится стыдно перед самим собой, но в 1984-м, эти ее причитания звучали, как крамола, махровая антисоветчина, и я поспешил закончить эту "кухонную" беседу.
-Вера Степановна, не изводите себя так! - умоляюще попросил ее я. - Вам же нельзя! Мама говорила, что у вас высокое давление, "скорую" по три раза на неделе вызываете. Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы что-то узнать о судьбе Игоря.
-Узнай, сынок, узнай!
В своей мольбе она впервые назвала меня "сынок", и это показалось мне проявлением высшей точки человеческого горя.
-Только поймите, Вера Степановна, - посчитал необходимым предупредить ее, - я всего лишь старший лейтенант службы тыла (мне категорически запрещалось говорить кому бы то ни было, даже родной маме, кто я - прим. авт.). А сокрытием этих дел, связанных с гибелью и пропаданием без вести, занимаются, по меньшей мере, полковники-подполковники. И капитан Суходрев, написавший вам бюрократическую отписку, тут всего лишь "шестерка", "козел отпущения". Так что ничего конкретного обещать вам не могу. Поэтому извините меня заранее, если что-то выйдет не так.
Через пять дней заканчивался мой отпуск, и я должен был опять ехать в Афганистан.

***
Вернувшись "за реку", я сдержал слово, данное Вере Степановне, обратился по своим каналам в инстанции с запросом прояснить судьбу пропавшего без вести младшего сержанта Игоря Лаврика. И получил ожидаемый ответ, достойный не только офицера службы тыла , но и военного разведчика - такого же винтика-шпунтика советской военной системы.
Это было суровое предупреждение типа "занимайтесь, товарищ старший лейтенант, своим делом и не выёгивайтесь". Правда, разъяснение все-таки было дано, и оно ничем не отличалось от версии, озвученной капитаном Суходревом. Мол, нарушил воинскую дисциплину, вследствие чего и погиб.
Признаться, на этом я успокоился. Не стал писать Вере Степановне Лаврик, поскольку пришлось бы объясняться, и тогда возникли бы проблемы с мастерами перлюстрации из военной цензуры. Передавать письмо с оказией также было небезопасно. Плохой человек, стукач и слухач, коих было вокруг нас немало, мог предать меня, а я, в свою очередь, подставить достойного человека, какого-нибудь счастливого солдатика-дембеля или озабоченного офицера-отпускника, у которых конверт вполне могли изъять при погрузке на "борт".
Думал, приеду через год в отпуск в Кишинев, все расскажу сам.
Но летом 1985-го пришлось возвращаться в совершенно другую страну. И вовсе не потому, что в СССР приключилась перестройка с ее новым мышлением. Афганская война, о которой рассказывалось с сусальной приторностью, взорвалась известием о восстании в Бадабере. Этот кишлак десятью километрами южнее Пешавара, полумиллионного города, ставшего центром пуштунского сопротивления в изгнании, прославился на весь мир тем, что здесь располагался лагерь по подготовке боевиков святого Халеда ибн Валида(1). Однако с недавних пор в него стали свозить советских и афганских военнопленных из горных лагерей мятежников. Исламабад был не в восторге оттого, что полевые командиры духов творят на их территории, однако и лидер таджикской оппозиции Бурхануддин Раббани, руководитель Исламского общества Афганистана, фактический хозяин Бадабера, и Гульбеддин Хекматияр, председатель пуштунской Исламской партии Афганистана, в подчинении которого находилась сорокатысячная армия "воинов пророка Магомета", были естественными союзниками Пакистана. На тесном сотрудничестве между ними настаивал Вашингтон, под эгидой которого проводилась операция "Циклон" по тотальном противодействию военному вторжению СССР.
Первые узники появились здесь в конце 1983 года. Условия содержания были бесчеловечными. Людей не кормили неделями, а когда те просили пить, им приносили в хурджинах, кожаных ведрах, конскую или верблюжью мочу. Залейся, кафир! А если хочешь испить водички, то гляди в решетчатое окошко зиндана на дождик, который в здешних местах, сказать по правде, случается крайне редко. Все эти меры предпринимались, преимущественно, в отношении советских заключенных, чтобы склонить их принятию ислама. Хотя, доставалось и представителям афганской народной власти.
Итак, 26 апреля 1985 года в 21.00 по местному времени, когда в лагере для беженцев, перемещенных лиц и военнопленных близ кишлака Бадабер, муэдзин гортанными воплями призвал всех правоверных на намаз, и экстазу вечерней молитвы предались, в том числе, около шестидесяти охранников, военнопленные сняли двух оставшихся в карауле вертухаев, завладели их оружием и захватили один из арсеналов. Таковых, к слову, здесь, на площади почти в 500 гектаров, располагалось не менее шести. В Бадабере также находилось три тюрьмы и диверсионная школа.
Сначала восстание пытались подавить, не прибегая к помощи извне, но наши ребята, их было двенадцать плюс где-то около пятидесяти пленных афганских военнослужащих народной армии и царандоя, заняли цепкую круговую оборону. Против них бросили курсантов, которые пытались взять арсенал навалом, но были рассеяны. Тогда на территорию лагеря ввели танки 11-й пакистанской армии. Местность была открытой. Противостоять железному натиску бронетехники было практически невозможно. Инсургенты продержались в общей сложности шесть часов, но когда начался орудийный обстрел, сдетонировали боеприпасы, хранящиеся на складе, и он взлетел на воздух. Вместе со всеми, кто оборонялся внутри него и вокруг. В живых не осталось никого.
Только через две недели после бадаберской трагедии, 11 мая, чрезвычайный и полномочный посол СССР в Пакистане вручил официальным властям страны ноту протеста советского МИДа, в которой потребовал тщательного расследования данного инцидента и запрета на использование впредь территории исламской республики для нападения на суверенный и демократический Афганистан. Много в этом документе говорилось о неблагодарной миссии, которую Исламабад выполняет под нажимом американской администрации Рональда Рейгана.
И только месяц спустя о случившемся сообщили советской общественности. Ведущие газеты страны опубликовали 27 мая заявление ТАСС, в котором подробно, насколько это было возможно, подвиг повстанцев. Ценой своей жизни они отстояли честь и достоинство советского человека, уничтожив в открытом неравном бою более ста афганских мятежников-моджахедов и 13 военнослужащих регулярной пакистанской армии. Сообщалось также о шести убитых американских инструкторах.
Я приехал в очередной отпуск в начале июле, и предполагал, в каком ключе пойдет мой разговор с Верой Степановной. Так оно и случилось.
-Сереженька! - прямо с порога запричитала она, даже не поздоровавшись со мной. - Ты слышал, что там случилось в этом лагере! Ты слышал!
-Ну, конечно, Вера Степановна! Я же человек военный, к тому же только вчера оттуда.
-Мой Игорек был там! Я в этом совершенно уверена! - соседка была возбуждена до крайности, ее руки тряслись.
-С чего вы взяли? - попытался я ее успокоить.
-Мне мое материнское сердце подсказывает! Его не обманешь.
-Вы знаете, Вера Степановна, что никто их участников восстания не выжил. Поэтому пусть ваше сердце лучше подсказывает вам, что ваш Игорь жив. Надежда умирает последней.
Это опять была банальность, слетевшая с моих уст, и опять она оказала на Веру Степановну магическое действие, иона почти успокоилась. Только иногда всхлипывала.
-А что-то новое у вас там известно о погибших ребятах? - спросила она. Ведь я все прекрасно понимаю. Нам, простым людям, многого не скажут.
-Поверьте мне, о восстании в Бадабере я знаю не больше вашего. Те, кто составлял заявление ТАСС, которое вы прочитали, пользовались выдержками из статьи, появившейся в пакистанском журнале "Сафир", тираж которого сразу после выхода в свет был полностью конфискован. Власти Пакистана проводить расследование отказались, поэтому пока это восстание - тайна, покрытая мраком.
-Ну а что-то еще об Игоре тебе узнать удалось?
-Те, кто с ним служил, настаивают на том, что он утонул.
-Сереженька, сынок, - всплеснула она руками. - Какое там утонул. ОН же у меня был отменный пловец. Днестр по пять раз туда и обратно на спор переплывал без роздыху. Но был при этом всегда уверен в своих силах и осторожен. Так его учил тренер. И не стал бы он подныривать под эту трижды клятую баржу, поскольку был спортсменом и баловства в воде никогда не допускал
Мне приходилось трижды проезжать "за реку" по автотрассе Термез - Кабул, на тридцатом километре которой расположен город Хайратон, как раз вдоль пологого берега Амударье. Я действительно видел там притопленные баржи, так что версия гибели Игоря Лаврика представлялась мне вполне правдоподобной. Этим своим печальным предположением я и поделился с Верой Степановной. Она какое-то время помолчала, а потом вдруг засуетилась, выбежала в комнату. Я подумал, чтобы с ней в этот момент не случилось душевного припадка. Ведь я сам всего несколько минут тому назад, успокаивая ее, говорил, что надежда умирает последней, а теперь, выходит, в ней эту надежду убивал.
Между тем, Вера Степановна на удивление спокойная и даже какая-то сосредоточенная вернулась на кухню, и сунула мне в руку какую-то желто-коричневую бумажку. Я сразу толком-то не понял, а когда развернул, увидел, что это сторублевая купюра.
-Что это? - удивленно спросил я соседку. - Зачем?
-Ладно, - смиренно ответила она, - если Игорьку суждено было утонуть на чужбине, у этого... как его... совсем памяти не стало...
-Хайратона, - подсказал я.
-Во-во, Хайратона, то ты купи, Сереженька, там цветочков букетик да брось в воду в том месте, где Игорек погиб, а потом с ребятками, своими друзьями, помяни его по- христиански. Не все же его душе непомянутой и неотпетой витать где-то между небом и землей.
-Ну, что вы, Вера Степановна, право слово? - я неуклюже пытался ей всучить "сотку" обратно. - Заберите ваши деньги! Что у меня денег нет, чтобы цветов вашему сыну купить?
-Цветы должна купить я, мать, но ты ведь отсюда их не повезешь. Поэтому возьми деньги, купи там букет от меня.
Сказала и тихо заплакала.
"Бедная женщина, - с горечью подумал я. - Она думает что трасса Термез - Кабул что-то вроде дороги из Кишинева в Одессу, на каждом метре сидят и что-то продают".
Но волю ее, конечно, как только представилась такая возможность, я выполнил.

***
В 2004 году, пятнадцать лет спустя после вывода ограниченного контингента советских войск из Афганистана, я вновь ступил на суровую землю этой страны с жаркими песчаными пустынями Южный Каракум и Регистан и холодными отвесными скалами горных систем Гиндукуш и Памир. Возвращение состоялось в качестве любопытствующего туриста.
Если бы я мог знать заранее, какая встреча меня ждет здесь, то наверняка бы вспомнил про Веру Степановну. Безутешная мать, как предполагалось, пережила своего единственного сына почти на десять лет. Она умерла зимой 1993 года в возрасте 65 лет прямо на пороге редакции газеты "Вечерний Кишинев". Сюда она пришла за неделю до смерти, принесла фотографии сына, его афганские письма, всю переписку с военным начальством после того, как тот пропал без вести. Очень надеялась, что в новой суверенной Молдавии, узнав о ее горе, чиновники разом засуетятся и приложат все усилия, чтобы разыскать ее Игоря и вернуть домой из плена. Ведь другие уже потихоньку возвращаются.
Сотрудник муниципальной газеты вызвался ей помочь, и уже через два дня в первом же номере опубликовал очерк о пропавшем без вести сыне и горькой участи ждущей его дома мамы. В последний день своей жизни рано утром он позвонила журналисту, чтобы узнать, какова реакция на статью. Тот ответил, что крайне негативная и раздражительная. Три дня кряду его телефон "обрывают" волонтеры - участники приднестровского вооруженного конфликта с молдавской стороны и угрожают физической расправой за то, что он посмел сравнить какого-то там "афганца", оккупировавшего чужую страну, вдобавок ко всему еще и русского, с ними - исполнителями "освободительной миссии" Левобережье, захваченном "проклятыми сепаратистами", и при этом требовать таких льгот для его матери. А вот из бюрократов никто не отреагировал. Корреспондент, извинясь, сообщил, что сам пытался дозвониться до высоких кабинетов, но с ним никто не захотел разговаривать. Он попросил Веру Степановну прийти в редакцию и забрать все свои бумаги. Публикаций на эту тему больше не будет: ее закрыл лично главный редактор.
Старая, больная женщина, так и не дождавшаяся сына с афганской войны, рухнула, как подкошенная, когда поднималась по лестнице на второй этаж кишиневского Дома печати. Ее сердце не выдержало. Этот трагический эпизод все последующие годы гнездился где-то на задворках моей памяти, но сейчас мне было не до этих печальных воспоминаний. Я упивался своей успешной поездкой по местам своей боевой славы.
Главная удача заключалась в том, что мне посчастливилось взять интервью (как турист) у самого Гульбеддина Хекматияра, самого непримиримого полевого командира времен советского военного присутствия в Афганистане. Беседа состоялась, невзирая на то, что незадолго до этого США обвинили своего бывшего союзника - "гиндукушского барса" в пособничестве терроризму, поставили в один ряд с Осамой бен Ладеном и объявили в международный розыск. Увлеченный творческим замыслом написать сенсационное интервью я ехал в уезд Имамсахиб провинции Кундуз, где в кишлаке Вартапур согласно одной из трех официальных биографий Хекматияра родился лидер Исламской партии Афганистана. Меня сопровождала переводчица Такмина, таджичка по национальности. Она хорошо, почти без акцента говорила по-русски.
В родовом кишлаке Гульбеддина я разговорился с одним стариком. Тот был очень эмоционален, его сбивчивая речь больше напоминала гортанный крик муэдзина.
-Он что, местный священник? - спросил я Такмину.
-Нет, - ответила она. - Это местный сумасшедший. У вас таких называют кликушами. Здесь с ним почти никто не общается, люди избегают его, страшась беды.
Аксакал между тем продолжал свою тираду, особо не заботясь, слышат его или нет, понимают ли. Обрушивая на меня поток неизвестных слов, он активно помогал себе костылем, размахивая им в воздухе ловко, как камой . Это сравнение мне, военному разведчику, владеющему приемами некоторых восточных единоборств, как-то сразу пришло мне в голову. И вдруг я услышал нечто до боли знакомое "урус" и "шурави". И еще имя Гульбеддина Хекматияра.
-Что он хочет? - задал я вопрос переводчице. - Кажется, он понял, что я - русский, и теперь клянет меня, за то, что четверть века тому назад мы вторглись в вашу страну.
-Нет - он совсем не то имеет в виду, - пояснила мне Такмина. - Сегодня у нас к шурави относятся гораздо лучше, чем это было, скажем, десять лет назад, когда раны войны, вызванной вашим пребыванием на нашей земле, еще явственно проступали на ней. Кстати, этот выживший из ума дед - местная достопримечательность вынужден был выстругать себе этот костыль, после того как Вартапур, родину самого Хекматияра, как-то проутюжили ваши вертолеты. Но теперь многие из нас считают, что от шурави была конкретная польза. Ваши люди не столько разрушали, сколько строили предприятия, гидроэлектростанции, школы, больницы, мечети, а пришедшие после них американцы только и знают, что бомбить нас с воздуха. Причем попадают, как правило, в свадебные да похоронные процессии.
На этом я прервал пламенную речь Такмины, стараясь как-то снизить пафосный накал происходящего.
-А вам никто не говорил, Такмина, что вы очень красива женщина? Я надеюсь, что меня здесь не забросают камнями, как какого-то богохульника?
Такмина звонко засмеялась, от чего словоохотливый дед даже посерел и, опершись на клюку, замер, как вкопанный.
-Видели бы вы меня, Сергей Васильевич, лет двадцать тому назад, во времена народной власти. Я училась на историческом факультете Кабульского университета, волосы мои не были покрыты, как сейчас, хиджабом, да и легким макияжем тогда разрешалось пользоваться. А теперь этот платок - непременный атрибут каждой девушки, замужней женщины. Во многих местностях женскую красоту теперь, согласно законам шариата, и вовсе скрывают под. Конечно, не об этих ограничениях я мечтала, когда была молодой. А все раскрепощение, избавление от религиозных догм происходило благодаря вам, шурави.
-Так чем же тогда возмущается этот старый безумец, поминая всуе имя Хекматияра?
- Ничем он не возмущается, Сергей Васильевич! - успокоила меня Такмина. - Он просто говорит, что в их кишлаке живет один шурави. Вот уже почти двадцать лет. И привезен сюда по распоряжению самого Гульбеддина Хекматияра.
-И кто он? - поинтересовался я.
-Это очень странный человек, - ответил старик. - Наверное, он еще больший сумасшедший, нежели я. Сколько его помню, каждый вечер он сидит над глубокой пропастью, раскачивается на наш мусульманский манер, и что-то бормочет на своем кафирском языке.
-А где он? - спросил.
Такмине ничего не пришлось переводить. Аксакал что-то залопотал, тыча в воздухе костылем в сторону откоса, ведущего к обрыву. Последний слов его я не уже слышал, устремившись в указанном направлении. Такмина семенила за мной, но поспешать ей мешали национальные туфли-чувяки, несмотря на национальный колорит не приспособленные к беганью по горам. Я был ей благодарен в эту драматическую минуту, что она ничтоже сумняшеся последовала за мной. А вдруг этот шурави ни бельмеса не понимает по-русски, и тогда без толмача не обойтись.

***
Он сидел на краю пропасти в стеганном таджикском халате, традиционной афганской шапочке паколь, которую мы, смеха ради, называли "пидорками" или "двумя коровьими лепешками". С такой, к слову, никогда не расставался другой широко известный наряду с Хекматияром полевой командир мятежников Ахмад Шах Масуд, прозванный в народе "шестым панджшерским львом"(2).
Силуэт одинокого человека четко вырисовывался на фоне уходящего за хребет солнца. Старик оказался прав: пленник постоянно качался и что-то причитал себе под нос. Я тихо подошел к нему с подветренной стороны, он, видимо, это почувствовал, и, как мне показалось, напрягся, но при этом даже не шелохнулся. Я нацепил на нос темные круглые очки - клонящееся к линии горизонта светило слепило глаза - и присел рядом с ним на камень-голыш. Такмина остановилась позади, метрах в двадцати, не решившись подойти к нам ближе. Правильно. Мусульманская женщина всегда должна знать свое место.
Пленник перестал заунывно бубнить и покачиваться в такт своей словесной абракадабре. Какое-то время молчали. Я боковым зрением, свойство, приобретенное за десять лет безупречной службы в военной разведки, рассматривал незнакомца, которому было лет сорок, не больше. Несмотря на то, что его несколько старила борода средней длины, с редкой проседью.
-А хочешь, я угадаю твое настоящее имя, - я первый нарушил тишину, висящую над ущельем.
Тот поежился, значит, понял, что я имел в виду.
-Итак, - начал я вкрадчивым голосом следователя, допрашивающим маньяка-убийцу, - Лаврик Игорь Александрович, 1964 года рождения, уроженец поселка Ванавара Эвенкийского национального округа Красноярского края Российской Федерации.
Мне после самому это показалось странным, но в тот момент, испытав, видимо, сильное душевное волнение, я вдруг стал дословно воспроизводить анкетные данные соседского мальчишки, приведенные в официальном ответе сотрудника райвоенкомата капитана Суходрева его матери Вере Степановне Лаврик.
-Мне продолжать перечислять вехи славной биографии Лаврика Игоря Александровича или...
Я нарочно сделал длинную паузу, желая, наконец, услышать внятный ответ - прав я или нет. Но мой vis-à-vis продолжал надсадно молчать.
-Все ясно, - сказал я. - Молчание - знак согласия.
Человек в паколе вновь не проронил ни слова.
-Что ж, - продолжил я свой рваный монолог, - давай знакомиться. Я Сергей Васильевич Скрынников, майор разведки не у дел, и между прочим, твой бывший сосед по подъезду в кишиневской панельной многоэтажке с магазином "Haine gata"(3) внизу.
На его лице изобразилась скорбная мука, и он, прервав обет молчания, наконец, произнес:
-Садриддин. Почетный пленник Гульбеддина Хекматияра вот уже без малого двадцать лет.
Я был удивлен тому, что он говорит без акцента и вдобавок ко всему правильно выстраивает слова
-А ты не, я вижу, не забыл русский язык, Игорь.
-Вы мне не поверите, товарищ майор, - он вдруг заговорил так, будто его прорвало, постоянно убыстряя динамику речи, не допуская при этом ни единой запинки. - Каждый день я приходил к этому склону, чтобы сотворить вечерний намаз, и потом, устроившись поудобнее над бездной ущелья, смотрел на закат солнца и разговаривал сам с собой, цитировал выбранные места из Пушкина, Лермонтова, Гоголя - мама как-никак учительница литературы, заставляла в свое время учить наизусть, не зубря, а с душой, - и все думал, как только такое общение надоест, покончу с этим раз и навсегда. Кану в эту пропасть, и уже через мгновение буду на небесах. Только вот не мог дать себе при этом ответ на один вопрос: примет ли меня Господь такого обрезанного изменника поневоле, или придется прямиком отправляться к их Аллаху.
-Не крамолу ли ты сейчас говоришь, уважаемый правоверный мусульманин Садриддин? - поинтересовался я, все еще подавляя в себе нежелание разговаривать с Игорем, ибо пока так и не смог определиться, кто он мне: предатель или жертва неодолимых обстоятельств.
-Вы не волнуйтесь, я уже сегодня вечером замолю перед Всевышним этот грех, - успокоил меня Садриддин. - Он, как известно, милостив.
-Ну а желания броситься вниз от безнадеги так и не появилось.
-Представьте, я нашел в самом себе отменного собеседника. Это и помогло мне выжить.
-Твоя мама умерла одна, в пустой квартире, - переведя стрелку разговора, я не стал вдаваться в подробности относительно того, что это произошло с ней вовсе не дома, в постели, в редакции газеты, через которую она в сотый, наверное, раз пыталась что-то разузнать о его судьбе. - И не было у нее такого "интересного" собеседника. А ты в нашем с тобой разговоре, сколько он уже длится, даже ни разу не вспомнил о ней. Произошло это дет десять тому назад. К стыду своему, не могу сказать точнее, когда случилось это несчастье.
Игорь-Садриддин понурил голову и замолчал. Я заметил, как на его глазах блеснули слезы.
-Я не мог, - дрожащим голосом произнес он, - я не мог к ней вернуться. Ведь из меня сделали предателя.
-Почему сделали? - удивился я.
Он умолк, и какое-то время мы не разговаривали.
-Давай рассказывай, - предложил, наконец, ему я. Не как судье и не как прокурору, а как своему старшему товарищу.
-Погодите, товарищ майор, - так официально обратился ко мне Игорь по второй раз, и это, признаться было приятно. Он извлек из-за пазухи свернутые листы бумаги, исписанные бисерным почерком.
-Это что за манускрипт? - поинтересовался я.
-Вот именно, манускрипт. Я ведь здесь уже без малого двадцать лет живу, как затворник в монастырской келье. Вот и пишу историю своего пленения. Закончу и начинаю заново. Как средневековый летописец уже штук двадцать их написал. Один экземпляр всегда с собой ношу, он мне душу согревает, а остальные прячу дома, в стенной нише, подальше от посторонних любопытствующих глаз. Они, конечно, отличаются друг от друга, но только в мелких, малозначащих деталях. Иной раз при переписывании какая-то шальная мыслишка в голову придет, так я ее воспроизведу, а потом и не помню. В следующую рукопись она уже не попадает.
-С что ты хочешь от меня, Игорь-Садриддин? - спросил я. - Чтобы я это опубликовал на родине?
-Не обязательно. Я даю этот экземпляр вам. Сейчас я буду рассказывать, пришло время выговориться, а вам не надо будет отвлекаться на записывание. Все изложено здесь в тщательной подробности.
Я, со своей стороны, собирался было достать из кармана плаща диктофон, но решил этого не делать, чтобы не стеснять собеседника, и приготовился слушать.

***
История пленения Игоря Лаврика ведется от первого лица рассказчика. Жирным курсивом в тексте выделены моим комментариями, которые я составил, главным образом, на основании тех редких вопросов, которыми прерывал его повествование. Итак, "Почетный пленник Гульбеддина Хекматияра", достойный отдельного опубликования. У меня он, понятное дело, дается в сокращении.
Оговорюсь сразу, что Игорь, судя по всему, в глубине души - человек ироничный, что незаметно в его внешних проявлениях. Поэтому его заметки местами тонально явно диссонируют с общей канвой всего рассказа.
...........
Это было глупой идеей посылать нас 22 августа в каменный мешок под Шахраном северо-восточнее знаменитого Панджшерского ущелья. (Где Шахран и где Хайратон?) Только пацанов почем зря положили. Ничего, страна большая, народу много, поэтому можно класть штабелями на этой дурацкой войне.
Когда начался бой, я отбежал немного в сторону и вперед от основной группы наших, поближе к позициям духов, и оттуда стал отстреливаться. На моих глазах пулемет мятежников, косивший из-за невысокой насыпи, прошил Саньку Еремеева, как швейная машинка "Зингер" тонкую шелковую материю. После такого не выживают. Его подхватил сержант Сергей Дроздовский и оттащил в сторону. Видел потом, как падают на чужую горькую землю и другие ребята, кто из них потом с нее сможет подняться? Понятное дело, я в тот момент об этом не думал - не до жиру, быть бы живу, - а скорбные мысли стали приходить в голову значительно позже, когда я уже взялся за перо и бумагу в Вартапуре.
Да и мой ресурс в том третьем и последнем для меня бою оказался не слишком велик. Стрелял минуты полторы, от силы две, а потом прилетела из-за бугра душманская "лимонка" и... Слава бога камень чужеродной стороны защитил, принял на себя почти весь град осколков. Но все равно один долетел, разворотил левое плечо. От сильной боли я потерял сознание. Где-то в глубине подсознания я думал, что вот и пришел мой последний час. Слышал будто вдалеке, недосягаемом, как казалось, нормального человеческого слуха, шум винтов "вертушек", потом зовущий меня голос, кажется, Сеньки Воловича: "Игорь! Игорь! Где ты Игорь! Уходим!"
Но я хорошо в тот день замаскировался. Улетели без меня. Я не в обиде. Все эти годы думал, не зная ничего о судьбе боевых товарищей, чтобы как можно больше из них выжило. (Впоследствии я интересовался судьбой солдат, которых Игорь Лаврик упомянул в своей в своей рукописи: сержант Дроздовский погиб через три месяца после описанного события, а ефрейтор Волович вернулся с войны израненным, но живым, и теперь живет в Минске. К как это не странно, остался жить и рядовой Еремеев, сейчас он инвалид 1-ой группы, руководит ветеранской организацией афганцев в городе Нижний Тагил Свердловской области).
Впоследствии мне приходилось слышать оценку этой советской тактике помощи с воздуха от самих духов. Они посмеивались над нашими горе-командирами, говоря, что сначала эти шурави загоняют себе в тяжелые обстоятельства и, погибая, вызывают подмогу на вертолетах. Кого-то в результате спасти удается, но потери все равно удваиваются.
Очнулся я но в подземном зиндане. Меня не истязали, а напротив лечили и достаточно сносно кормили. Не помню уже сколько времени я провел в этом узилище, но в один прекрасный день спустился ко мне с воли человек с бледным, тонким лицом, неприятной внешности, в традиционной афганской шапочке паколь. Это был сам Ахмад Шах Масуд. (Многие современники отмечают полное несоответствие действительно неприятных черт лица "панджшерского льва" его личным качества: даже враги злейшие враги уважали и ценили его за благородство натуры, в том числе и в обращении с пленными). Позже я узнал, что Ахмад Шах лично посещал всех советских пленников, интересовался, как к ним относятся. Стоящий рядом с ним улем(4) через переводчика предложил мне принять истинную веру - ислам и встать под зеленое знамя пророка для борьбы с неверными. Я движением головы показал, что нет. Слава богу, братья-афганцы не братушки-болгары(5), они меня сразу поняли. Ахмад Шах никогда ни на чем не настаивал, он развернулся и двинулся к ступенькам зиндана, увлекая за собой людей, из свиты.
Меня по-прежнему лечили и откармливали, как на убой, но уже исключительно для того, чтобы сделать меня потом рабом. Когда я поправился меня перевезли в небольшой горный кишлак неподалеку, где я исполнял обязанности осла. Да-да, именно этого упрямого непарнокопытного животного. Было в этом забытом Аллахом селении такое примитивное гидротехническое устройство, называется шадуф. Представляет оно собой деревянное колесо метров пять-шесть в диаметре, установленное вертикально. На его спицах располагаются лохани, которые черпают воду из протекающего в низине арыка. Я вращаю рукоятку, и незатейливый механизм поднимает эти лохани на высоту чуть выше средней точки обода колеса, сливая из них воду в желоб, по которому та мчится к дехканским подворьям, орошая угодья. Все-таки афганцы, подумал я, работая на шадуфе, мирные люди - скотоводы и земледельцы, умудряющиеся возделывать свои делянки на бесплодных почвах - если, конечно, не лезть им в душу и не менять жизненный уклад.
Впрочем, я отклонился от темы. Так вот, в фильме "Похождения Ходжи Насреддина", который я очень любил смотреть в детстве, с миссией, возложенной на меня духами, успешно справлялся осел. Когда мне, наконец, надоело на них ишачить, что мне ничего не стоило прибить двух приставленных ко мне охранников, которые были простыми дехканами, и уйти в горы. Ведь афганцы не только мирные люди, но еще и беспечные, почти как мы - русские. Видя, что я такой тихий и покорный, они подумали, что смогли меня сломать.
В результате вышло так, что из одного плена, я тут же угодил в другой, куда более жестокий и немилосердный, - каменный, и прошло не менее пяти дней, именно столько раз солнце вставало над горами и садилось вновь. Правда, я не уверен в точности установленного мной срока, поскольку свои последние часы пребывания в нем, я мало что соображал от голода. Слава богу, в том же кишлаке, где качал шадуф, видел, как жители в ожидании обильного урожая, выкапывали из иссохшей земли коренья каких-то низкорослых кустарников и смачно поедали их.
Ну, и дикие же люди, думал я, глядя на них тогда. Но в условиях высокогорной бескормицы сам оценил все их питательные свойства. Обнаруживая то и дело на своем явно сбившемся пути эти образчики скупой местной флоры, я уже не был столь брезглив и высокомерен. Хотя, признаюсь, растительность эта, название которой я так и не узнал, - плохая замена обыкновенному говяжьему лангету.
И, наверное, я бы все-таки умер от такого рациона, если бы на шестой - предположительно - день не наткнулся в горах на нашу разведгруппу. Разведчики - народ отличный, надежный, щедрый и даже жертвенный. Сначала несли меня на руках, как какого-нибудь набоба, потом устроили привал. Открыли банку консервов, подогрели ее на быстром костре, сложенном из сухостоя того самого кустарника, чьими кореньями я с энтузиазмом утолял голод. А командир, мужик лет сорока - ни звания его, ни фамилии не знаю, он отказался мне представиться, и я понимаю почему - по-отечески мне при этом советовал.
-Не ешь, сынок, так быстро, а то не наешься. Мы тебя и дальше понесем, потом еще остановимся, покормим. Слава богу, домой идем, от преследователей, кажется, оторвались. А ты не ешь много. Заворот кишок может с голодухи случиться, а мы - не похоронная команда. Нам тебя живым надо донести.
Сколько жить буду, не забуду добрых слов этого офицера. Разведчики, повторяю, - народ отличный, надежный, щедрый и даже жертвенный. В отличие от особистов и прочих штабных крыс. Стоило только мне оказаться у своих, как меня тут же взяли в оборот два субчика из особого отдела, и давай спрашивать: как, мол, тебе удалось из плена бежать. Я им в десятый раз рассказываю, а они мне не верят. Говорят, что быть такого не может, что предатель, я и меня духи заслали обратно со спецзаданием.
Один из них такой толстый был, в два обхвата, почему-то с эмблемами танкиста в петлицах, и я, слушая их бесконечное занудство, нашел себе развлечение, все думал, как же этот боров в люк пролазит. (Такие петлицы в Афганистане были маскировкой). А потом, в один прекрасный день, вместо них появился военный следователь, и стал меня стращать, что если не сознаюсь в злонамеренности своего возвращения, то светит мне сначала дисциплинарный батальон по максимуму, то есть на два года, а к концу срока сделают так, что его накинут, и пойду я по этапу в гражданскую "зону", но уже безнадежным инвалидом. Но по взаимному согласию можно оформить "комиссию", чтобы меня впоследствии не военный трибунал судил, а обычный суд, самый, как известно, справедливый и гуманный в мире. Там, при условии полного признания вины, я могу рассчитывать на значительное снисхождение.
Не согласился я на это, и будущее мое отныне было туманно и непредсказуемо.
Но русские все-таки беспечный народ, примерно такой же, как афганцы. Везли меня, опасного преступника, вражеского лазутчика, в Кабул на гауптвахту в нарушение всех мыслимых норм правил, вне колонны, в сопровождении всего двух конвоиров. Наверное, кому-то хотелось, чтобы возник у меня соблазн сбежать, и кокнули бы тогда младшего сержанта Лаврика, что называется, "при попытке". Но я проделал это без человеческих жертв. Отъехав километров на семь от места моего первого содержания под стражей, оказались мы в небольшом узком ущелье. Впереди пыль стояла столбом, слышался рык моторов, шла колонна бронетехники, к которой и спешил присоединиться наш "УАЗик". Я попросился я по малой нужде, сначала охранник мне отказал, а я тогда пообещал ему "напрудить" прямо на заднее сидение. Когда один из вертухаев вывел меня к ближайшему валуну, я его тихонько приглушил, а сам прыгнул за камушек. А там, представьте себе узкая тропка, сразу же заворачивающая за выступ.
Словом, убежал на сей раз от своих, те что-то в вслед мне кричали, не разобрал, что именно, поскольку весь мой организм в этот момент обратился в ноги, помню только, что ругались преследователи грязно по-русски и палили из автоматов в пустоту. С этого момента дороги назад к своим мне не было.
Не помню точно, сколько дней на сей раз мне пришлось скитаться среди скал, питаясь кореньями, но совершенно изможденный я вновь попал в плен к афганцам, сильно простудился, ночи в горах уже были холодные, но когда пришел в себя, то понял, что, по иронии судьбы, вновь оказался в том же самом подземелье. Меня, как и в первый раз не были, вполне прилично кормили, а из всех развлечений в этом заведении было чтение "Корана" на неизвестном мне языке, но с текстом, набранным русскими буквами.
Я потерял счет дням. А потом состоялась моя вторая встреча с Ахмад Шахом Масудом. Я рассказал ему о причине своего бегства от своих, как на духу. Он воспринял мои слова с доверием, но при этом объяснил, что, убегая от него тогда, я, неверный кафир, убил двух воинов Аллаха. За что и буду отправлен в ад.
Я, грешным делом, подумал, что меня расстреляют. Или посадят голой жопой на кувшин со змеей, которая проникнет мне внутрь через задний проход и, проползя сквозь весь мой организм, вылезет у меня изо рта. А я за это время сойду, если, конечно, не умру во время пытки. (Все это, мягко выражаясь, полная туфта, солдатские выдумки, колоритный, так сказать, афганский фольклор).
Но адом, в итоге, оказался Бадабер. Вернее сказать, Бадабер был хуже ада. На горной базе "панджшерского льва" меня продержали всю зиму, до самой весны. А потом повезли в Пакистан. Все было пристойно, пока меня сопровождали воины Ахмад Шаха. Но стоило мне только попасть в руки нукерам Гульбеддина Хекматияра, как те меня первым делом избили до полусмерти.
Впоследствии такое со мной проделывали неоднократно. Я напрочь утратил в себе стремление к жизни, хотелось поскорее умереть. Я игнорировал все распоряжения тюремщиков, надеясь, что меня показательно расстреляют. Или отрежут голову. Но этого не происходило. Меня только били да бросали после в карцер дня на три-четыре. Те наши, кто был рядом со мной в застенке, у меня особого доверия не вызывали. Была очевидна их отчаянная борьба за существование во всем этом ужасе.
Многие из тех, кто старательно демонстрировал духам свою лояльность, не выжил, а мне, выходит, помогла выдюжить моя полная апатия, утрата всяческого интереса к жизни. Такое бывает. В последний раз меня бросили в "холодную" за два дня до восстания. Опять пришло тюремное начальство требовать от нас принятия истинной веры. Толмач, из бывших наших, переводя слова старшего, сказал:
-Вы должны влиться в ряды отрядов мученика Халеда ибн Валида, чтобы искупить свою вину перед Всевышним.
-Какого "инвалида"? - переспросил я.
Когда переводчика попросили воспроизвести сказанное мной на дари, это заняло достаточно много времени. Тот произнес не менее тридцати слов, прежде чем меня начали бить, а потом уволокли в карцер. Полевой командир, заведующий всем хозяйством Бадабера, что-то вроде коменданта, долго что-то гортанно выкрикивал, и его вопли были настолько сильны, что я слышал их в соседнем строении, где меня увесистым пинком ноги отправили в яму.
Безмерное время в кромешной темноте я коротал в полудреме, отключая свои основные мозговые центры. Так было легче переносить одиночество и тишину. В таком полуобморочном состоянии я и застал начало восстания. Встрепенулся от выстрелов, взрывов и воплей духов, заметался в четырехстенном замкнутом пространстве, не понимая, что происходит вокруг. Минут через двадцать, время я теперь отсчитывал пульсом, который гулко бился в моих в ушах, меня освободил заключенный Сашка, фамилии не помню, но точно знаю, что он был белорусом.
Конвоиры, сидевшие в верхнем "покое" зиндана после того, как началась стрельба, бежали, бросив оружие и много "цинков" с патронами. Сашка сообщил мне, что в лагере началось восстание, и живым никто не собирается сдаваться. Я был слаб о голода и побоев, в моих глазах мелькали мушки, но, выскочив наружу, я отчетливо увидел картину начавшегося боя. Арсенал, захваченный нашими, ощерился трассами пуль, неподалеку от него пылал бронетранспортер, вокруг которого догорали останки духов.
Зиндан представлял собой удобный сектор для обстрела противника, чем мы и воспользовались. То, что у входа в подземную тюрьму заговорили сразу две "огневые точки", мятежники заметили довольно быстро, и бросили на их подавление три десятка "инвалидов", среди которых наверняка были и вертухаи, сиганувшие, как зайцы, из зиндана. Они должны были на выбить оттуда, уничтожить, иначе, по законам шариата, их ждала лютая казнь, учиненная своими.
Мы скашивали их по мере приближения к нашей позиции. Получив пулю или целую очередь, эти смельчаки, готовые в любую минуту умереть за своего Аллаха, катались по земле и орали, как недорезанные или легковозбудимые барышни, впервые испытавшие оргазм. Спросите, откуда я это знаю, так я отвечу прямо. У меня в Кишиневе осталась невеста, с которой мы все попробовали перед. Она - единственная женщина в моей жизни. Обещала ждать, да не дождалась.
Отбитая атака закончилась долгим тревожным затишьем. Сашка-белорус протянул мне кусок черствого хлеба и я с жадностью стал его есть. Силы немного вернулись ко мне. На один бой еще хватит, подумал я, после чего вскрыл "цинк" с патронами и принялся снаряжать пустые автоматные магазины. За этим занятием меня и застал взрыв, поднявший на воздух взбунтовавшийся арсенал.
Когда рассеялся дым и осела пыль, глазам открылась чудовищная картина разрушения. На том месте, где еще пять минут назад стоял склад боеприпасов, зияла огромная воронка, сразу стало понятно, что выжить в этой геенне никому не удалось. Духи ликовали, наполняя округу своими дикими криками. Светало. Теперь очередь была за нами. К нашему зиндану двинулся пакистанский танк. Я несколько минут наблюдал за его приближением. Это было завораживающее зрелище. Подбить его не представлялось возможным. Бежавшие в самом начале боя тюремщики не оставили ни одного гранатомета, ни одной гранаты. У нас были только автоматы, с которыми против этой горы железа не попрешь.
И вот он наставил на нас свое орудийное жерло. Мы с Сашкой-белорусом могли, конечно, укрыться внутри, но особого смысла не было. Это бы продлило нашу жизнь всего на несколько минут. Поэтому, сжав в руках "калаш" я зажмурил глаза и приготовился к смерти. В следующую секунду все вокруг было охвачено огнем.
Я оказался счастливчиком, хотя в моем положении такое утверждение следует считать спорным. Не помню сколько времени я провалялся в беспамятстве, но когда приподнял голову, то увидел рядом развороченное тело своего товарища. Горело здание зиндана и сухостой редких чахлых кустарников. На фоне бушующего пламени я увидел, как ко мне приближается большая группа людей. Они упивались своей победой над нами, горсткой изможденных пленников, и нарочито громко разговаривали.
Впереди шествовал сам Бурхануддин Раббани - хозяин лагеря Бадабер, лично командовавший подавлением восстания. Глядя на меня, распростертого на земле он, что-то громко говорил остальным. Из всего, что извергала его луженая глотка, характерный признак всякого мусульманского богослова, я понял лишь два слова "шурави" и "урус". Мы называли его "профессором" за слишком уж благообразный вид, делающий его непохожим на остальных идейных вождей и полевых командиров духов.
Резкостью движений отличался стоявший рядом с ним Гульбеддин Хекматияр. Он что-то отвечал Раббани, что именно я узнал значительно позже, когда изучил пушту, живя уже здесь, в его родовом кишлаке. Тогда он сказал, что пленных русских кафиров больше не будет, и их при поимке надлежит сразу расстреливать. (После Бадабера так все оно и было). Но мне по какой-то неведомой причине он жизнь тогда сохранил. Мало того, сделал своим земляком. Почему, до сих пор ума не приложу.
Возможно, таким образом, предполагалось обречь меня на вечную муку. В какой-то степени это удалось. Бежать к своим я не мог, для них я был предателем. Поэтому смирился со своей участью, забыл свое прошлое, добровольно принял ислам, в этом мире иначе нельзя, и вот сегодня живу земледелием.
Все в моей жизни, случившееся после Бадабера, считаю однообразным, неинтересным, не заслуживающим внимания, чтобы об этом писать.

...........
После таких исповедальных рассказов предполагается како-то время тишины. Умолк Игорь-Садриддин, я давно уже молчал, только слушал, рядом со мной присела Такмина, время от времени только по-женски вздыхала и утирала редкие слезы, пробивавшиеся у краешек глаз.
Солнце уже уплыло за косогор, и ущелье стало заполняться легкой дымкой тумана, похожей на кисею.
-Скажи мне Игорь, - я первым нарушил молчание, - ты был когда-то в Хайратоне, провинции Балх?
-Был.
-Когда?
-Сейчас вспомню. Это был июль 1983 года. За полтора месяца до боя под Шахраном.
-И чем тебе это пребывание памятно.
-Там я получил свое первое и последнее служебное взыскание.
-За что?
-За то, что на отдыхе после учебного марш броска полез купаться в Амударью, а ребята за мной. Да меня через неделю после этого перевели непосредственно в места боестолкновений с духами, как более крепкого и физически развитого. А почему вы это у меня спрашиваете, товарищ майор.
-Руководство той части ответило твоей маме, что ты злостно нарушил воинскую дисциплину, после марш-броска полез разгоряченный купаться в реку, увлекая за собой товарищей. В воде с тобой произошел несчастный случай и ты утонул. А те, кто с тобой рядом плавал это подтвердили. Так что для Родины ты умер несколько раньше.
Почетный пленник Хекматияра после этих моих слов умолк и пригорюнился. Я понимал его чувства.
-Нет, ну тогда еще просто была такая практика, чтобы не сообщать родителям, что их сын погиб в бою, - попытался я его приободрить. - Думали, что для их же блага. А я, между прочим, по просьбе Веры Степановны опустил в воду возле той баржи, где ты, якобы, утонул, букет гвоздик. А потом со своими друзьями тебя поминал. А ты вон жив и здоров, хвала Аллаху. И это хорошо.
Вдруг Игорь засуетился, снял с головы свой паколь, разорвал подкладку, и вынул оттуда бог знает когда зашитую в нее стодолларовую бумажку и протянул мне.
-Что это ты, чудак-человек, удумал? - недоуменно спросил его я. - Взятку мне, что ли даешь?
-Вот возьмите, товарищ майор, и купите моей маме цветы на могилку.
-Да что ты, парень. Что же ты думаешь, у меня денег нет, чтобы купить цветы твоей маме.
-Цветы должны быть от сына, - настаивал он, зажимая купюру с портретом Франклина в моей ладони. - И памятник какой-нибудь скромный установите.
"Эх, Игорек, Игорек совсем ты отстал от жизни! - подумал я. - Это у вас в Афганистане сто баксов - целое состояние. А мы Молдавия - европейская и почти цивилизованная страна. У нас американская "сотка" сегодня - это мусор. Ну и хорошо, на памятник добавлю от себя"
И вот что еще пришло в мою писательскую дважды контуженную голову: "Как все-таки могут быть похожи друг на друга мать и сын. Одной уже давно нет в живых, другой, как в буддийских схоластических представлениях, еще раньше стал жить совсем другой жизнью".
Мы спускались молча по откосу. Я извлек из кармана небольшую фляжку с коньяком. Хотел приложиться сам, но прежде решил предложить ее Игорю-Садриддину.
-Мусульманская вера позволяет глотнуть за упокой души мамы - Веры Сергеевны Лаврик?
-Сейчас, пока мы не расстались с вами, товарищ майор, я снова русский, - облегченно сказал он, приложившись к фляжке. - Пуштун-тунгус. Китайский кроссворд.
-Что? - переспросил я.
-Китайский кроссворд - это такая большая словесная колбаса из клеточек, в которой три первые буквы каждого слова являются тремя последними предыдущего.
-А причем тут тунгус?
-Поселок Ванавара, где я родился, находится на реке Подкаменная Тунгуска. В восьмидесяти километрах от него, бывшего аборигенского стойбища, сто лет тому назад упал на Землю знаменитый метеорит. Меня ведь в Кишиневе во дворе так и "погоняли" - "Тунгус".
-Пуштун-тунгус - это звучит забавно! - усмехнулся я. - Почти, как еврей-оленевод. А что, Пуштун-тунгус, ты после Бадабера с Хекматияром встречался?
-Не поверите, товарищ майор, ни разу. Не захотел меня больше видеть мой спаситель. А я по этому поводу и не страдаю.
-А я вот, представь себе, видел его, - похвастался я. - Два дня тому назад. Интервью с ним буду делать большое. Для одного московского журнала.

***
В Кишиневе я выбрал день, поехал на главное городское кладбище имени Святого Лазаря. С помощью смотрителя разыскал заброшенную могилку Веры Степановны Лаврик. Железный крест на ней давно покосился, весь проржавел. Надпись на нем едва прочитывалась. Возложил цветы - букет алых роз. Заказал небольшой мраморный памятник, на котором будут выгравированы только фамилия, имя, отчество и годы жизни без дат.
Вечером спросил у мамы, которой я ничего не сказал о том, с кем встретился во время своей недавней поездки в Афган:
-Ты не помнишь, в какой день умерла соседка Вера Степановна?
-Сейчас, сынок посмотрю, - сказала она. - У меня в сахарнице памятка лежит.
И через минуту:
-Ага, вот, Сережа, нашла. 15 февраля 1993 года. Пошла в редакцию, написавшей статью о ее сыне, прямо там от волнения и умерла.
"Вот оно какое совпадение, - мелькнуло у меня в голове. - В день вывода войск, четыре года спустя".
Был повод над чем задуматься.
На очередную годовщину завершения афганской кампании вновь звонили друзья, приглашали на вечер памяти. Но я не пошел, остался дома. По семейному накрыли стол, все были рады, особенно дочки, что папа 15 февраля нигде не напьется и не придет домой на бровях. Согласно традиции на стол поставили полную рюмку водки, накрыв ее ломтем ржаного хлеба. В память о ребятах оставшихся на войне. В этот момент я подумал, что поминать надо не только этих парней, но и их матерей, так и не дождавшихся возвращения своих детей с чужбины и умерших от горя.

***
А в моем рабочем столе все еще лежит нерасшифрованное интервью с Гульбеддином Хекматияром. После того, как я написал этот рассказ об его почетном пленнике Игоре-Садриддине руки до него все как-то не доходят.

Примечания:

(1). Халед ибн Валид (592-642 гг. н.э.) - сподвижник пророка Магомета, мусульманский великомученик.
(2). Панджшер, название афганской провинции, переводится с языка дари, как "пять львов". Следовательно, политический и военный лидер афганских таджиков Ахмад Шах (1953-2001) получил в народе прозвище "шестой панджшерский лев".
(3). "Haine gata" (молд., рум.) - "Готовая одежда". Название галантерейного магазина в Кишиневе.
(4). Улем - здесь: духовник.
(5). Болгары в отличие от многих других народов, когда с чем-то согласны не кивают головой, а мотают ей из стороны в сторону. У нас, русских, это отрицающий жест.


счетчик посещений contador de visitas sexsearchcom
 
 
sexads счетчик посетителей Культура sites
© ArtOfWar, 2007 Все права защищены.