|
 ©
|
|
| История афганских войн | ||
[Регистрация] [Видеоматериалы] [Рубрики] [Жанры] [Авторы] [Новости] [Книги] [Форум] |
Скрипник Сергей Васильевич
Раскаяние Рагиб-бея
Обсуждение произведений
Доподлинно неизвестно, знал ли Рагиб-бей о последних часах и минутах жизни второго эмира Афганистана Хабибуллы II, с которым воевал весной 1929 года, но свой земной путь он заканчивал также, сидя в грязном и сыром застенке. Только куда более мучительно и безысходно.
Виталий Примаков, атаман Червоного казачества (он же военный советник Линь в повстанческой армии Гоминьдана, он же турецкий офицер Рагиб-бей в окружении Амануллы-хана) был взят агентами НКВД на своей служебной даче под Москвой 14 августа 1936 года и брошен в лубянский каземат. Первая попытка ареста, а всего в течение дня их было предпринято две, закончилась довольно курьезно. Адъютанты комкора скрутили сотрудников чекистской охранки и препроводили их в ближайшее отделение милиции. Там их заверили, что все это обычное недоразумение и попросили подчиненных товарища красного командира не беспокоиться, ничего подобного больше не повторится.
Но уже через несколько часов все они сильно пожалели, что оказали сопротивление людям из ведомства «всемогущего карлика» Николая Ивановича Ежова. Примакова и его денщиков забрали, самого Примакова сразу после доставки в тюрьму до полусмерти избили, разбили очки на носу, изрезав стеклами окуляров все лицо. Для того, значит, чтобы согнать с него неуместную в его положении прыть и он, наконец, понял, куда попал, и что здесь с ним никто шутки шутить не собирается. А то всю дорогу кричал, что будет жаловаться лично товарищу Сталину, угрожал всех уволить, сорвать петлицы.
Впрочем, агенты были в штатском, и содрать с них регалии незамедлительно не представлялось возможным. Зато, когда Виталий Маркович напомнил конвоирам, что у него за Гражданскую войну три ордена Красного Знамени, и даже для пущей наглядности попытался поиграть перед ними грудью, на которой красовались три высоких знака отличия, те, недолго думая, вырвали их с мясом, оставив в гимнастерке с левой стороны одну сплошную рваную дыру. А потом проделали то же самое и с петлицами с комкоровскими ромбами.
Тогда Примаков-Линь-Рагиб-бей еще не представлял себе всей бедственности своего положения. Но впоследствии осознал все достаточно быстро. Уже на первом допросе, когда следователь Березкин сформулировал предъявленное ему обвинение и недвусмысленно потребовал от него признаться в том, что он – шпион английской и германской разведок, а также донести на всех высших офицеров РККА, которые входили вместе с ним в военную организацию правооппортунистического троцкистско-зиновьевского блока.
А когда Примаков стал все отрицать, следователь ему напомнил, как бы промежду прочим:
-Но вы ведь были в Афганистане, когда его наводнили английские тайные агенты? И в академии Генерального штаба вермахта в Берлине тоже обучались?
-Ну и что? - недоумевал Примаков.
-А то, что вас и там, и там легко могли завербовать враги нашей Родины.
-Да что вы такое говорите, товарищ следователь? – возмутился Примаков.
Комкор все еще думал, что произошло нелепое недоразумение, скоро все выясниться и его с извинениями отпустят домой, но последующее поведение Березкина оставляло на это все меньше и меньше надежд. В принципе Примаков был в курсе, как работает карательная машина НКВД. Некоторые красные командиры уже были арестованы до него, но сам бывший атаман Червоного казачества относился к этому, как вполне законному и обоснованному акту. Страна находится во враждебном окружении, и конечно же, в рядах ее вооруженных сил обязательно должны были находиться идейные предатели из бывших «золотопогонников» и наймиты международного империализма. Но чтобы врагом государства и народа посчитали его самого?! Нет, с этим Виталий Маркович никак не мог согласиться. Все происходящее с ним – это чудовищная ошибка! Ему хотелось об этом закричать так, чтобы его голос услышали в Кремле.
А Березкин все напирал:
-Не забывайтесь, гражданин Примаков! Я говорю только о том, в чем абсолютно уверен. Вы бы никогда не оказались у нас, если были бы чисты перед Родиной, нашей партией и лично товарищем Сталиным.
Абсолютная уверенность следователя, приправленная словом «гражданин», которое в Советском Союзе давно уже утратило свое изначальное высокое звучание и применялось преимущественно в отношении всякого уголовного сброда, подвергаемого самому «справедливому» суду в мире, настораживала.
-Но я вам клянусь, товарищ следователь, в Германии я только учился в академии Генштаба, – начал оправдываться комкор, о прежней бесшабашной, отчаянной храбрости которого ходил легенды.
-Я вам не товарищ! – рявкнул тот и после короткой паузы спросил уже спокойнее. – Только учились, значит?
-Только учился.
-И Родину не предавали?
-Не предавал, – тон у Примакова был явно не командирский. – Меня туда официально направил наркомат обороны после долгих проверок и перепроверок на преданность.
В ходе допроса он вдруг почувствовал себя явным аутсайдером и стал пасовать под пытливым немигающим взглядом следователя.
-А в Афганистане и в Китае что вы делали?
После тягостного минутного молчания, будто подбирая, что ответить, Примаков продолжил оправдываться:
-А в Афганистане и в Китае мы пытались устроить мировую революцию. По приказу товарища Сталина.
-Вот только не надо, гражданин Примаков, всуе упоминать имя товарища Сталина! – резко осадил его Березкин. – И еще раз настоятельно повторяю, что вы отныне ни ему, ни мне, никакому другому честному большевику-ленинцу не товарищ. Усвойте это.
Примаков совсем сник и какое-то время сидел на стуле в состоянии полной прострации, повторяя тихо себе под нос:
-Что же это?.. Как же это?..
Его бормотание прервал следователь.
-И что, устроили?
-Что устроили? – недоуменно переспросил комкор.
-Ну, эту самую мировую революцию? – съехидничал Березкин, и тут же стукнул кулаком по столу. – Перестаньте отвечать вопросом на вопрос. Вы находитесь не у себя в «черте оседлости» под Черниговом.
Вновь наступило молчание.
-Ну, ладно, – продолжил Березкин, глядя в упор на допрашиваемого. – Все это лирика. Отложим пока разговор о вас. Расскажите, арестованный Примаков, о ваших связях с руководителями военной структуры правотроцкистского центра, да поживее. Нас интересуют Геккер, Горбачев, Кутяков(1) и вся остальная жидолатышская и жидобессарабская сволочь, разлагающая нашу армию изнутри. Я надеюсь, вы знаете, о ком идет речь?
Примаков понурил голову и робко произнес:
-По-моему, люди, которых вы только что назвали, искренне преданны нашей партии.
-Нам лучше знать, преданны они или нет? Отвечайте по существу.
Тут Примаков вдруг вспомнил, что он все-таки атаман Червоного украинского казачества, при упоминании имени которого в свое время трепетали «красновцы» и «пилсудчики»(2), и сказал, как отрезал:
-Не буду.
-Что?! Что значит – не буду?! – Березкин побагровел.
-То и значит, что не буду, – не дрогнув, повторил Примаков.
-Гражданин Примаков… - следователь не договорил.
-Я тебе не гражданин, щучий сын, а комкор Примаков! – твердо ответил он.
Березкин обливался потом. Достав из кармана носовой платок, он стал вытирать себе лицо, мясистый подбородок, шею, после чего зло изрек:
-Сейчас мы посмотрим, какой ты комкор! – и позвал. – Петухов! Рындин!
Дверь следовательского кабинета открылась, и в нее вошли два ражих хлопца.
***
Избитый в кровь, с отбитыми внутренностями и раздавленными коваными сапогами гениталиями, комкор Примаков лежал на грязном, заплеванном, впитавшим в себя человеческие испражнения полу, тупо уставившись в одну точку – закрытое окошечко тяжелой металлической двери, в щель которого пробивалась из коридора тонкая полоска тусклого света. В голову лезли всякие черные мысли. Хотелось покончить с мучениями раз и навсегда. Когда он подумал, что надо перекусить себе вены на руках, было уже поздно – передних зубов не было.
Вот уже месяц его подвергали нечеловеческим пыткам, не оставив на исстрадавшемся теле живого места. На допросы водили под руки, сажали на стул, но после нескольких вопросов, когда он еще хоть как-то мог проявлять упрямство и неуступчивость и отвечать своим мучителям «нет», опрокидывали на пол и долго пинали ногами, стараясь угодить в правое подреберье или пах.
Но куда невыносимее казались ему муки моральные. Он еще мог терпеть, когда его будили по ночам и волокли на допрос в кабинет Березкина, к которому за последнюю неделю присоединилось еще трое – Вильсен, красный латышский стрелок, стоявший в 1917 году у истоков создания Всероссийской чрезвычайной комиссии, с которым Примакова, как он сам считал до этой встречи здесь, связывала искренняя дружба. Жена Вильсена Аглая была когда-то лучшей подругой первой жены комкора Оксаны Коцюбинской, дочери классика украинской литературы и сестры известного большевика-революционера, умершей при родах в 1920-м. Именно тогда, после ее смерти, гласит народная молва, командующий 1-м корпусом Червоного казачества полностью утратил интерес к жизни, зато приобрел славу бесстрашного рубаки, ищущего смерти в бою, при появлении которого в гуще сражения все враги шарахались в разные стороны, боясь его отваги и кровожадности. Двое других участников допроса были Примакову незнакомы. Во всяком случае, их фамилии – Слепцов и Магнер – ни о чем ему не говорили.
Так вот, было во стократ хуже, когда ночью, а это происходило всякий раз, если не было поздних вызовов к Березкину, окошечко камеры открывалось, и сквозь тяжкую смутную дрему теряющий рассудок Примаков слышал голос Петухова или Рындина, позже к ним примкнул также Каравайчук, земляк комкора из-под Чернигова:
-Вставая, жидяра, жидовий муж! Кончай ночевать! Все, вышло ваше время, иудино семя.
Фраза всеми тремя выкрикивалась одна и та же, и в этом был особый смысл. Мастера пыток и глумления над своими жертвами доводили их до умоисступления однообразием оскорблений. После «словесной артподготовки», как правило, двое казематных вертухаев поднимали третьего так, чтобы причинное место было на уровне смотрового окошечка, и тот справлял в него малую нужду.
А когда у «троицы» было бодрое, резвящееся настроение, то они и вовсе заходили в камеру и пинали комкора Примакова, превратившегося их стараниями в жалкий обрубок, мочились прямо на него, выкрикивая:
-На, жидяра! Получи, жидяра! Пей жидяра!
Этим животным, недочеловекам было не больше двадцати пяти лет. То есть, они еще пешком под стол ходили, когда он собственноручно крошил в капусту белоказаков и белополяков. Однажды Виталий Маркович нашел в себе силы и на злобные вопли вошедших в раж истязателей прохрипел в ответ:
-А между прочим, товарищ Лазарь Каганович – тоже еврей. Жидяра, как вы тут кричите.
Эта ремарка стоила бывшему атаману Червоного казачества сокрушительного удара в лицо. Со сгустками крови он выплюнул на пол еще несколько остававшихся во рту зубов. На его губах пузырилась алая пена, а палач Рындин, схватив Примакова за горло, тряс его и орал благим матом:
-Ты, сучмень, мне товарища народного комиссара Кагановича не трожь! Не марай его честное имя своим грязным, полным говна ртом.
С наркомом путей сообщения СССР комкора связывала тесная дружба еще с середины двадцатых, когда тот был первым секретарем ЦК Компартии (большевиков) Украины. Примаков в той критической для себя ситуации мог бы привести и другие примеры беззаветной преданности ленинско-сталинским идеям представителей доблестного советского еврейства – Гамарника, Якира, Фельдмана, Вальдмана, Скалова и многих других людей, с которыми боролся за установление Советской власти на Украине. Но он боялся даже произносить фамилии военачальников и армейских комиссаров, ибо одно-единственное их упоминание в его устах могло стать поводом для ареста каждого из этих людей.
Но как бы он не крепился, все равно из него невыносимыми побоями и душевными муками по капле выцеживали показания против тех, с кем он, Виталий Примаков, прошел дорогами Гражданской войны, а впоследствии участвовал в деликатных миссиях советского правительства за рубежом. После него почти сразу был арестован комкор Витовт Путна, потомок обедневших литовских хуторян с репутацией патологического садиста, менее чем за год удостоенный Советской властью за свое «зверское» отношение к врагам пролетарской революции трех орденов Красного Знамени. Не прошло и недели, как явившиеся арестовывать его чекисты, сорвали и их с парадного обмундирования кровавого усмирителя Кронштадта и крестьянских волнений на Нижней Волге во времена свирепствовавшего там голодомора, порожденного конфискационной политикой эпохи «военного коммунизма».
Все остальные, кем интересовалась следственная бригада Березкина, пока пользовались всеми благами свободы в стране, где правит военно-бюрократическая диктатура, проводили успешные маневры, участвовали в нескончаемых кремлевских приемах, просиживали галифе в президиумах, сверкая маршальскими звездами и шевронами, орденскими «иконостасами». Но весь этот мишурный блеск эполет уже сходил для них на нет. Паркетные шаркальщики в РККА в год 20-летия Великой Октябрьской социалистической революции постепенно приходили на смену профессиональным военным с опытом ведения боевых действий, стратегов и тактиков, умеющих мыслить категориями современной, играли все большую роль в окружении ближайшего друга и соратника «хозяина» по царицынской эпопее наркомвоенмора Клима Ворошилова. Над серой холуйской массой в униформах все еще возвышались такие мощные фигуры, как маршал Михаил Тухачевский, которого в связи его амбициями все чаще сравнивали с Бонапартом, командарм 1-го ранга Иероним Уборевич, имевший репутацию несомненного интеллектуала, не боявшегося высказывать собственное мнение, командарм 1-го ранга Иона Якир. Последнего Примаков недолюбливал за жестокий нрав, хотя и у самого него руки были по локоть в крови, за глаза называл его «сыном кишиневского фармацевта с лицом еврейской красавицы»(3). Но при этом высоко ценил в нем талант организатора, создавшего Киевский укрепрайон, который по своим оборонительным возможностям превышал все известные на тот момент «линии сдерживания» - Маннергейма, Мажино и только что построенного первого рубежа системы Зигфрида или Западного германского вала.
Нет, не хотел он, комкор Примаков, невзирая на все свои симпатии и антипатии, ни на кого из них клеветать. Но приходилось. Морально раздавленный, он часто вспоминал своего «злого гения» – третью супругу, и только тяжко вздыхал, с каждым днем все явственнее осознавая, что не выйти ему отсюда, а значит, и не увидеть ее больше никогда:
-Эх, Лилька, Лилька…
До сих пор он так и не нашел ответа на один мучающий его все последние годы вопрос. Что подвигло легендарного красного кавалериста в свое время жениться на Лиле Брик, урожденной Каган, и занять тем самым вакантное место в скандально знаменитом «любовном треугольнике» с ее мужем Осипом, незадолго до этого освобожденное Владимиром Маяковским.
Позже стало известно – сам Примаков до смертного часа своего, понятное дело, ничего об этом не знал, – что его «верная» Лилька, Лилечка была тайным агентом ОГПУ-НКВД. Эта вечно двоемужняя жена, литераторша, космопотитка-суицидница, дожившая до ветхой, облезлой старости и наложившая на себя руки, когда ей было почти 87, сначала довела до рокового выстрела в сердце великого пролетарского поэта, а затем, шесть лет спустя, ничтоже сумняшеся, донесла на мужа-комкора.
Благодаря ее сообщению «куда следует», В НКВД узнали, что квартира Примаковых на Арбате давно уже используется, как место сборищ группы военных, сплотившихся вокруг «московского корсиканца»(4) Тухачевского и действующих против «коневодов» Ворошилова, Буденного, Тимошенко, Городовикова(5). О чем они говорят за плотно закрытыми дверями и наглухо задрапированными окнами хозяйского кабинета? Ясное дело, плетут нити военного заговора. И кто в этом сомневается, тот тоже враг.
И еще агент двух вражеских разведок вспоминал о том, как ему однажды представилась реальная возможность изменить Родине, партии и лично товарищу Сталину. Но он тогда по-большевистски, с присущей красному командиру прямотой отверг поступившее ему предложение. Сожалел ли он о том своем решительном отказе, томясь в сыром и смрадном подвале лубянского подземелья, неизвестно. Возможно, что и сожалел. Повторяю, это случилось с ним лишь однажды, когда он был «бывшим османским офицером Рагиб-беем» в окружении Амануллы-хана.
***
Если бы в свое время 32-й президент США Франклин Делано Рузвельт не изрек свою коронную фразу «Он – сукин сын, но он – наш сукин» в отношении никарагуанского диктатора и американского ставленника Анастасио Гарсия Сомосы, то ее мог бы произнести Иосиф Сталин, характеризуя своего «союзника» на южных рубежах СССР Амануллу-хана.
К 1927 году режим 1-го эмира Афганистана прогнил до основания и трещал по всем швам. Монарх, только что провозгласивший себя падишахом, проводил реформы, как это принято говорить в среде политических критиков, для проформы, но в реальности судьба страны его уже мало интересовала. Желание править проявлялось у него постольку, поскольку так можно было безнаказанно грабить страну. Он все чаще предавался веселью и кутежам, устраивал светские рауты, на которых блистал, пытаясь понравиться иностранцам, в первую очередь, англичанам. Полномочные посланцы Британской Короны все чаще стали появляться при его дворе с различными подкупающими своей новизной предложениями.
Формально падишах по-прежнему считался политиком просоветской ориентации, но в Москве к его заклинаниям о вечной дружбе с великим северным соседом уже давно относились с большим недоверием. Территория Северного Афганистана все это время использовалась, как плацдарм для нападения на республики Советского Туркестана многочисленных и хорошо вооруженных басмаческих банд, инструктируемых и направляемых советниками, присылаемых сюда, на южные границы СССР по распоряжению Даунинг-стрит.
В феврале 1924 года первое лейбористской правительство Великобритании во главе с премьер-министром Джеймсом Рамсеем Макдональдом установило с Советским Союзом дипломатические отношения, но уже осенью оно проиграло на парламентских выборах консерваторам, которые практически их свернули. Кабинет Стэнли Болдуина пытался взять реванш у Кремля именно в Афганистане и всецело вернуть эту страну в сферу британских геополитических интересов.
Так что появление загадочной фигуры Рагиб-бея в окружении выходящего из-под влияния Москвы Амануллы-хана было не случайным. Им контролировался каждый шаг эмира. Таким же событием, привлекшим к себе особое внимание придворной знати, стал практически одновременный с началом миссии Примакова в Афганистане приезд в Кабул капитана армии Его Королевского Величества в Британской Индии Джека Элиота Смоллетта (в рассказе «Проклятье «Сына Водоноса» он упоминается уже в чине майора – прим. авт.) с особым поручением. В задачу молодого офицера также входило постоянное пребывание подле эмира в качестве связника.
Вскоре два военных агента враждующих империй – буржуазной и социалистической – встретились на очередном ужине, который афганский правитель закатил в честь своего друга – премьер-министра Соединенного Королевства Стэнли Болдуина.
Их познакомил сам Аманулла. Эмир был уже навеселе и не собирался ни с кем вести умные разговоры. А он между двумя идейными противниками обещал быть именно таковым. Поэтому, представив двух своих соглядатаев друг другу, первый падишах поспешил удалиться в гущу праздных придворных, громко отрыгивающих от обилия яств на столах и изрыгающих из своих ртов всевозможные глупости.
-Город Чумы, не так ли, почтенный Рагиб-бей? – Смоллетт посчитал, что беседу лучше начать издалека.
На вопрос, прозвучавший по-английски, Рагиб-бей ответил по-русски.
-И, заварив пиры да балы, восславим царствие Чумы.
Капитан тут же перешел на довольно приличный русский язык.
-О! – с напускной искренностью удивился он. – Мистер Примаков, вы читали Джона Вильсона(6)?
-Вы, я вижу, мистер Смоллетт, человек изрядно осведомленный, но здесь меня все знают, как Рагиб-бея, поэтому обращайтесь лучше ко мне именно так, – вежливо, но жестко попросил Примаков. – А что касается цитаты, то это не ваш почти забытый потомками Вильсон, а почитаемый нами, как народный символ, Пушкин.
-Но мысль-то схожа с тем, что писал Вильсон, насколько мне помнится, несколько раньше.
-Не скрою, – согласился Рагиб-бей, – что наш великий поэт позаимствовал кое-что у вашего третьесортного драматурга, но в целом это его оригинальное сочинение.
-Суть от этого не меняется, – Смоллетт решил перевести разговор в несколько иную плоскость. Литературный диспут с советским посланником не входил в планы сотрудника Интеллидженс Сервис, и поэтому он продолжил:
-Афганистан на грани катастрофы. И чума, которую устроил этот глупец в усах и эполетах, закатывающий пир, видите ли, в честь его друга Стэнли Болдуина, падет, в конце концов, на оба наших дома.
-А это уже, помнится, Шекспир, – вставил реплику Рагиб-бей, чтобы несколько остудить пафосный пыл своего собеседника.
-Правильно, уважаемый Рагиб-бей. Шекспир, только слегка перефразированный. Кашу, которую уже заварил здесь Аманулла, придется расхлебывать именно Англии и России. Так бывало уже здесь не раз.
Примаков пытался вновь уклониться от навязываемой темы, но Смоллетт гнул свою линию. Несмотря на свою молодость, а они с Рагиб-беем были почти ровесниками, британец выглядел тертым калачом в дипломатических делах.
-Тут я слышал, что в Москве крайне недовольны поведением Амануллы-хана. Хотя бы потому, что в последнее время он крутит хвостом перед нами. Видите, уже и Болдуин у него в лучших друзьях.
Но Рагиб-бей продолжал умело уходить от навязчивых вопрос капитана:
-Афганистан – суверенная страна, и вправе развивать дружественные отношения со всеми государствами.
-Можно подумать? – съязвил Смоллетт. – То-то вы уже шесть лет здесь торчите и не даете «свободолюбивому» эмиру – казнокраду и эксплуататору трудового афганского народа спокойно продохнуть.
-А вы все эти шесть лет пытаетесь сюда вернуться, чтобы вновь покорить афганцев. А ведь они действительно свободолюбивы. Вы за три войны, которые бесславно проиграли, так и не поняли устремлений здешних простых людей.
Ситуация явно выходила за рамки дипломатического этикета.
-Ну, допустим, третью афганскую кампанию мы не проиграли – Джек Элиот Смоллетт явно пытался снизить тон дискуссии, который сам же и спровоцировал. – Мы сыграли вничью, и все прошло по правилам английского футбола.
Но в Рагиб-бее в этот момент уже проснулся страстный коммунистический трибун, в минуты сильного душевного возбуждения бравший в нем верх над дипломатом. Советская школа общения на международном уровне пока явно уступала британской, где давно уже виртуозно пользовались методом «разделяй и властвуй», основанным на политике «кнута и пряника».
-Вы явно недооцениваете революционные устремления порабощенных вами и другими империями народов к свободе и независимости. Они уже вошли во вкус классовой борьбы.
В этот момент более опытный в деликатных делах Смоллетт обратил внимание, что вокруг них трется какой-то субъект в тюрбане и смокинге. Аманулла-хан хоть и веселился вовсю, и был уже полупьян, но все-таки подослал к ним, на всякий случай, своего филера, чтобы тот, значит, подслушал, о чем это они так оживленно говорят. Но, судя по всему, у слухача были большие проблемы с русским языком, и он выглядел очень напряженно, силясь что-то разобрать в их репликах.
«Никакой конспирации», – подумал Смоллетт, глядя в упор на сконфуженного афганца, и предложил Рагиб-бею:
-Давайте, уважаемый, переместимся в комнату для бесед. Я уже подсмотрел, там пусто, и нам никто не помешает, а то тут полно ушей, пусть даже и ничего не понимающих. Но все равно это уши.
«И все-таки для дипломата он слишком говорлив», – решил про себя Примаков, пока они покидали просторную анфиладу, где проходил прием, и углублялись в небольшую комнату с плотно занавешенными окнами, двумя креслами, полками, уставленными фолиантами, и придвинутым к стенке столом в стиле рококо с множеством напитков.
-Что вы будете пить? – любезно спросил искушенный в дипломатическом пиетете английский офицер. – Шотландский виски?
-Я предпочитаю водку.
-Курите? Я все уже разведал. У Амануллы во дворце есть обширные залежи отменных гаванских сигар, которые он держит специально для высоких европейских гостей.
-Я позволяю себе курить крайне редко, – пояснил Рагиб-бей, вынимая из нижнего накладного кармана френча черно-зеленую с золотой каемкой пачку папирос. – Разве что за компанию. Для такого случая у меня свой запас, не такой большой, как у эмира, но все-таки. «Герцеговина флор», московская фабрика «Дукат». Эти папиросы, кстати, курит наш вождь товарищ Сталин. Он их потрошит и набивает табаком свою трубку. Не желаете ли попробовать?
И открыл перед британцем коробку.
-Нет, что вы, что вы? – Смоллетт замахал в воздухе руками, что так же выходило за все приличествующие каноны этикета. – Каждому свое.
С этими словами британец утонул в мягком кресле, надкусил сигару, макнул ее обгрызенный кончик в бокал с виски и закурил, выпустив изо рта струйку едкого, ароматного дыма. Освоившись с новой обстановкой он продолжил свое идеологическое наступление на Рагиб-бея.
-Послушайте, почтенный Рагиб-бей, вы, кажется, говорили о свободолюбии местных аборигенов, об их понимании сущности классовой борьбы. О чем это вы вообще? Какое свободолюбие? Какая классовая борьба? Карл Маркс в своей могиле на лондонском Хайгейтском кладбище в гробу переворачивается. Да пока вы любому из этих дикарей будете самозабвенно читать свои коммунистические проповеди, он сперва обчистит у вас все карманы, а потом достанет нож и вам же еще и глотку перережет.
-Как и любой англичанин, мистер Смоллетт, вы слишком высокомерны, – возразил ему Примаков. – Вся ваша дипломатическая деликатность куда-то исчезает, когда вы говорите о правах угнетенных наций, фактически отрицая саму возможность распространения на них любых прав. Поэтому, уверен, что мы в Афганистане будем отныне навсегда, а вы сюда никогда больше не вернетесь.
-Ну, это мы еще посмотрим, – хмурясь, изрек англичанин. – Я сейчас говорю не об этом. Неужели вы не видите, что собой представляет сегодня Аманулла-хан. Типичный зажравшийся сатрап. А вы ему про равенство и про братство всех людей. Кстати, сегодня любому дураку понятно, что эмира надо отстранять от власти. У вас есть ему достойная замена.
-А у вас? – Примаков вдруг вспомнил, что он – выходец из украинской «черты оседлости» и, по традиции, укоренившейся в его родных местах, ответил вопросом на вопрос.
-Не скажу, что замена такая уж и достойная. Здесь вообще очень трудно найти достойного человека, чтобы сделать его справедливым правителем, но, признаюсь, есть.
-Еще одна крапленая карта в шулерской колоде, – парировал Рагиб-бей. – Извините за недипломатичность высказывания.
-Да оставьте вы этот чертов этикет, – отмахнулся от извинений Смоллетт. – Нас все равно никто не слышит. А и если слышит, то не понимает. Да я, признаться, уже и сам не понимаю сути нашего спора и не знаю способа, как вас убедить.
-В чем убедить? – удивился Примаков.
-Я не хочу быть, почтенный Рагиб-бей, Дельфийским оракулом или, того хуже, Кассандрой(7), – попытался объяснить собеседнику капитан, – но я абсолютно уверен в том, что ваша классовая борьба вас же, в конце концов, и пожрет, как Сатурн – своих новорожденных детей(8).
-Каким же это образом? – Рагиб-бей хоть и с иронией отнесся к сказанному только что Смоллеттом, но его разбирало любопытство, какую очередную «шулерскую карту» подбросит ему противник.
-Вы знаете, Виталий Маркович, – такое неожиданное обращение слегка покоробило Примакова, но он сдержался от того, чтобы сделать британцу внушительное замечание, – я оканчивал Оксфордский университет, где прошел полный курс социальной психологии. Я знаю, что в Советской России многие общественные науки либо полностью запрещены, либо трактуются на свой особый лад, далекий от их подлинной сущности. Так вот, социальная психология утверждает, что энтузиазм, опираясь на который вы вот уже без малого десять лет строите справедливо общество, имеет тенденцию к сильным мутациям. То есть, по вашему, к перерождению или даже полному вырождению.
-Что вы имеете в виду?
-А то, что своего внешнего и внутреннего классового врага вы уже практически уничтожили – белогвардейцев разгромили, интервентов изгнали, внутреннюю марксистскую оппозицию извели. Но Молох(9) энтузиазма, обретающего иное качество, требует от вас все новых и новых жертв. Он ненасытен. И вы их станете искать среди своих, как это было в случае с якобинской диктатурой.
-Что вы от меня хотите, рассказывая мне все эти страхи? – Рагиб-бей едва не сомлел от такого мощного мозгового штурма, предпринятого собеседников, и едва мог поддерживать беседу наводящими вопросами.
Смоллетт встал, подошел к окну, отодвинул портьеру, глотнул виски из бокала и сказал Рагиб-бею:
-Полюбуйтесь, какая дивная восточная ночь на улице.
-Вы мне зубы не заговаривайте, мистер Смоллетт. Что вы задумали? Меня просто-таки распирает от нетерпенья побыстрее это узнать.
-Послушайте, генерал, – обратился британец к Примакову.
-Во как! – сардонически отреагировал на подобный «официоз» Рагиб-бей и, немного помолчав, пристально разглядывая своего визави, добавил. – Я не генерал. У нас в СССР нет генералов. А что касается советских воинских званий, то я – бывший командир кавалеристского корпуса.
-По-нашему, все равно генерал. Только, пожалуйста, не перебивайте меня, а то я сам собьюсь и не скажу того, что должен вам сказать, – чувствовалось, что Смоллетт испытывает какую-то внутреннюю неловкость. – Служба Его Величеству королю Георгу V ждет вас.
-Не понял. Вы что же меня, атамана Червоного казачества, вербуете в империалисты.
В Примакове заговорила уязвленная столь непристойным предложением классовая сущность.
-Я не вербую, я предлагаю, – напирал Смоллетт. – Поймите, в скором времени в вашей стране таким умным людям, как вы, не останется места. Тирания, установившаяся в Советской России, будет развиваться по тем же законам, что и тирания некоторых отпрысков династии Валуа(10) или Наполеона Бонапарта, и ничего хорошего лично вам она и многим другим, кто вам дорог, не принесет.
-Наука «социальная психология» вам это подсказывает? – Рагиб-бей уже не скрывал своего раздражения.
-Именно она, социальная психология.
-Так, значит, все эти ваши заумствования предназначались только для того, чтобы сделать из меня предателя? – не унимался Примаков.
-Ни в коей мере, – попытался успокоить его англичанин, думая про себя, какие же все-таки твердолобые упрямцы эти большевики. – Осознайте перспективу, которая ожидает вас в случае, если вы примите мое предложение – два-три года агентурной работы на родине, потом мы вас тайно переправляем с семьей в одну из наших колоний, предположим, в Индию или Южно-Африканский союз, откуда вы через три года переезжаете в Лондон в чине британского армейского генерала и становитесь уважаемым членом свободного демократического общества. Извините, но английским генералом без службы в колониальных войсках вас не в силах сделать даже Его Королевское Величество.
-Довольно извинений и оправданий, – отрезал Примаков. – На этом считаю нашу беседу оконченной и имею честь откланяться. Очень приятно было познакомиться и пообщаться с таким умным собеседником.
Слегка склонив голову, он по-армейски щелкнул каблуками и вышел из затемненной комнаты, где воздух ему казался теперь спертым и удушливым, в широкую анфиладу, где продолжалось шумное застолье.
Смоллетт остался, выпил немного виски, закурил еще одну сигару, проделав с ней ту же самую процедуру, что и прежней, и вновь опустился в кресло. Своей сегодняшней миссией он был крайне недоволен, считая ее проваленной.
***
Окровавленный, весь в синяках и кровоподтеках Примаков лежал на грязном, заплеванном, пропитанном мочой, его собственной и тех, кто над ним глумился, и думал о том, насколько прав тогда, почти десять лет тому назад, был его идейный враг – британский империалист Джек Элиот Смоллетт. В темном каземате, с тонюсенькой прожилкой света в щели смотрового окошечка – о как страшно было, когда оно открывалось и света в камере становилось больше, – ему мерещилось, что над ним возвышается Сатурн, пожирающий своих новорожденных детей, а рядом пристроился Молох в ожидании, что ему тоже вот-вот станут приносить в жертву младенцев.
***
Ранним утром 15 апреля 1929 года тишину над пограничной рекой Амударья, разделявшей два Туркестана – советский и афганский, – прорезал рев аэропланов с красными звездами на крыльях. К этому времени отряд в две тысячи сабель под командованием «турецкоподданного» офицера Рагиб-бея (он же – бывший атаман Червонного казачества Виталий Маркович Примаков) уже преодолел водную преграду у Термеза и углубился в сопредельную территорию.
Первый оказавшийся на пути сил вторжения погранпост у кишлака Пата Кисар был разгромлен в считанные минуты сокрушительными ударами с земли и воздуха. Из полсотни его защитников в плен были взяты только двое, остальные погибли. Вскоре таким же образом был обращен в пустынную пыль и спешивший им на помощь гарнизон соседней заставы Сиях-Герд.
Цель рейда Рагиб-бея была прорваться к Мазари-Шарифу, столице Афганского Туркестана, и, закрепившись в ней, идти потом на соединение с основными силами Амануллы-хана, свергнутого за три месяца до этого таджикскими повстанцами авантюриста и разбойника Бача-и Сакао, который в итоге сумел захватить Кабул и провозгласил себя вторым эмиром Афганистана под именем Хабибулла II.
Первичная поставленная задача была достигнута довольно легко. По пути к конечному на данном этапе пункту следования один за другим пали города Келиф и Ханабад. Ровно через неделю после вторжения Рагиб-бей взял штурмом Мазари-Шариф… и почти на полмесяца оказался в нем наглухо запертым.
-Какого черта надо было сюда лезть, Сашок, когда командование знало, что здесь басмачей больше, чем песка в Каракумах, – сетовал Рагиб-бей своей правой руке Али-Авзаль-хану, в миру красному комбригу Александру Черепанову, на второй день своего сидения в Мазари-Шарифе.
Был день 26 апреля. Осаждающие захваченный красным отрядом город оставили его без воды, отведя в сторону все арыки. Запасы стремительно истощались, часть людей погибла во время жестокого штурма, предпринятого накануне афганскими регулярными подразделениями (их в отряде Рагиб-бея считали мятежниками, поскольку они поддерживали нового эмира), расквартированными в соседней крепости Дейдади, местными ополченцами и подоспевшими им на подмогу басмачами Ибрагим-бека.
В штабе отряда царила нервозная обстановка.
-Эти фанатики шли на приступ, не думая о смерти, – оценил степень сопротивления автохтонов Али-Авзаль-хан – Черепанов.
-В том то и дело, – согласился с ним Рагиб-бей и зло посмотрел на Хайдара, кадрового афганского офицера, своего начальника штаба. – Где, я спрашиваю вас, любезный, широкая поддержка местного населения, которую нам обещал ваш словоохотливый генерал Гулам-Наби-хан Чархи. Видимо, он засиделся послом в Москве и маленько позабыл об истинных людских настроениях в своей стране.
Хайдар надсадно молчал. Ему нечего было ответить. В марте министр иностранных дел Афганистана Гулам-Сидик-хан по протекции Чархи встретился в Кремле со Сталиным, и они оба сумели убедить генсека в том, что режим Амануллы от полного краха и прихода в Афганистан англичан может спасти только активное военное вмешательство. Сидик-хан тогда так напрямую и предложил советскому вождю: «Если вы, мол, хотите осуществить мировую революцию, то начинайте ее в Афганистане. Здесь вам ее будет легче всего».
Сталин поверил и дал соответствующее распоряжение «помочь афганским товарищам». А Примаков, измеряя теперь нервными шагами пространство в своем походном штабе, думал, как бы выйти из создавшейся неблагоприятной ситуации и не положить в этих диких местах всех своих людей.
-Вашим соотечественникам все равно! – продолжал он напирать на Хайдара. – Они готовы все здесь умереть за своего аллаха. Но их много – таких желающих. Миллионов пять-шесть наберется. А у меня только две тысячи человек. Уже даже меньше, и их дома находятся далеко отсюда.
-Чархи – хитрый лис, – ответил афганец. – Недаром Аманулла держал его в Москве. Этот кого хочешь может обвести вокруг пальца. Даже вашего товарища Сталина.
-В каком смысле? – переспросил Рагиб-бей.
-А в таком, что никакой мировой революции у нас быть не можем. Здесь все привыкли руководствоваться только наставления из «Корана», и никакому «Капитала» внимать не станут.
-Тогда зачем все это? – Рагиб-бей поправил шашку на поясе и уселся на стул.
-Аманулла и его люди грабят страну, – объяснил Хайдар. – Больше их ничего не интересует. Народ из-за их это люто ненавидит и, следовательно, нас не поддержит.
-Вы меня не совсем поняли, уважаемый Хайдар. Зачем все это надо нам. Может тогда мне стоит договориться с осаждающими и повернуть своих людей обратно.
-Расстреляют за невыполнение приказа, – мрачно заметил Али-Авзаль-хан.
-Вот именно, что расстреляют. С позором. А что прикажете делать мне, когда вместо всеобщего ликования по случаю начала мировой революции мне стреляют в грудь и спину, морят жаждой моих бойцов?
-За неделю рейда в наши ряды влилось не более пятисот местных дехкан, – добавил Черепанов.
-И где обещанные десятки тысяч добровольцев, готовых встать под красные знамена? – не унимался Рагиб-бей, атакую Хайдара. – Вместо них под Мазари-Шариф пришли пять тысяч бандитов Ибрагим-бека и прочего туркменского сброда.
-Я же вам сказал, что народ нас не поддержит. Он останется под зелеными знаменами пророка.
-Ну, ладно, – Примаков встал со стула, поправил портупею, приосанился. – Довольно политики. Вернемся к делам сугубо военным. Если враг не сдается, его уничтожают. Будем травить воинов аллаха газами.
-Уверен, это не поможет, – возразил Хайдар.
-Поможет, – успокоил его Рагиб-бей.
Чтобы ослабить кольцо осады, которое все теснее сжималось вокруг захваченного города, Примаков запросил по телеграфу поддержку авиации. Вскоре прилетели самолеты и принялись утюжить окраины столицы Афганского Туркестана бомбами. Форты и бастионы глиняной крепости Дейдади, где были сосредоточены основные силы, верные новому кабульскому правительству, постепенно сравнивались с землей. Однажды краснозвездная эскадрилья доставила на своих крыльях в Мазари-Шариф в поддержку осажденным десять станковых пулеметов и двести «химических» снарядов с отравляющими газами.
Но этим в штабе Среднеазиатского военного округа решили не ограничиваться. На помощь Рагиб-бею был послан еще один конный отряд, но он почти сразу же попал в ряд серьезных переделок с превосходящими силами обороняющихся и изрядно потрепанный вернулся за Амударью. Вторая попытка организовать помощь своим посуху оказалась куда более успешной. Подразделение конников 8-й кавалерийской бригады САВО под началом Зелим-хана (под этим псевдонимом скрывался еще один отчаянный рубака – сам комбриг Иван Петров), всего 400 сабель, 5 мая проникли на территорию Афганистана, кинжальным ударом уже на второй день пробились к Мазари и сняли его блокаду. Разгром афганских сил сопротивления довершала все та же авиация и снаряды со смертельной начинкой, без шума и крови выкосившие множество солдат противника.
Днем 7 мая, прогуливаясь по глиняным руинам крепости Дейдади в сопровождении Али-Азваль-хана и Зелим-хана, Рагиб-бей устал подсчитывать трупы врагов. Ненадолго задержался у распластанного лицом вверх, наполовину присыпанного землей тела пожилого афганского ополченца с перекошенным предсмертной судорогой лицом.
-Боже мой, – произнес он с горечью. – И с этими людьми мы собирались устраивать мировую революцию. Нет, прав был все-таки мистер Смоллетт, когда называл местных жителей дикарями. И, вправду, дикари, самые настоящие дикари.
-О чем это вы, товарищ командир? – спросил его Черепанов.
-Да забавный случай произошел со мной, Сашок, два года тому назад, – начал свой рассказ Примаков (многие его подробности я опускаю, так как упоминал их выше – прим. авт.). – Тогда я постоянно находился при Аманулле-хане. Так вот, на одном из светских раутов прицепился ко мне английский посланник, некто мистер Смоллетт, и, представь себе, стал меня вербовать в шпионы.
-Да, ну?
-Вот тебе и ну. Сулил даже чин британского генерала и всеобщий почет на его родине – в Англии.
-И что же вы, Виталий Маркович?
-Соблюдай конспирацию, Али-Азваль-хан, – с напускной строгостью предупредил Черепанова Примаков. – Здесь я тебе Рагиб-бей. Так вот, представь себе, мистер Смоллетт тогда ко мне тоже так вкрадчиво обратился: Виталий Маркович, мол, не желаете обогатиться в наших колониях и получить чин британского генерала. Я его, конечно, его послал. Мне ведь и советским комкором живется неплохо. Но в одном это въедливый англичанин оказался прав.
-В чем?
-Да в том, что эти аборигены разбираются в мировой революции не больше, чем свинья в апельсинах. Им никогда не понять сущности классовой борьбы. А коли так, нам отсюда надо драпать и побыстрее.
В этот момент Примаков – Рагиб-бей, сам не желая того, сделал роковое признание. Когда по его делу будут допрашивать Черепанова, тот в деталях сообщит об этом разговоре, который и лег в основу обвинения. Но до этого оставалось еще долгие семь лет. А пока красный отряд Рагиб-бея, позволив себе небольшую передышку для пополнения личного состава и запасов, готовился наступать дальше. Продолжив поход, Примаков без особого труда завладел еще двумя стратегическими городами на пути к Кабулу, где засел мятежник и британский наймит Хабибулла II, – Балхом и Таш-Курганом.
Но тут Рагиб-бея внезапно вызвали в Москву. Утром 18 мая он вылетел на присланном специально за ним аэроплане в Ташкент, передав командование отрядом Черепанову. Али-Азваль-хан собирался уже было двинуться на афганскую столицу, но тут произошел конфуз. Едва отряд начал наступление на Кабул, один из военачальников Хабибуллы Бача-и-Сакао – визирь Сейид-Гуссейн совершил обходной маневр и ворвался Таш-Курган, выбив из него советский гарнизон. Али-Азваль-хану пришлось перегруппировываться на ходу. Время было потеряно.
А тут еще одно известие сразило, как гром среди ясного неба. Прекратив борьбу за возвращение трона из страны, прихватив с собой всю ее казну, бежал Аманулла-хан. Сначала в Индию, а затем и в Европу, где до конца своей жизни обосновался в Швейцарии. Продолжать военную кампанию не было никакого смысла, и Черепанов получил приказ к отступлению.
Какое-то время в Москве жаждали реванша и готовили новую военную экспедицию в Афганистан, который практически вышел из-под ее влияния. Однако 10 июля китайские милитаристы напали на КВДЖ и все ресурсы Советского Союза были брошены на Дальний Восток. Тогда он, невзирая на свои колоссальные размеры, все еще оставался отсталой наполовину аграрной страной с плохо развитой промышленностью, где только-только начиналась индустриализация. Так что, воевать сразу на нескольких фронтах она была не в состоянии.
***
Примаков был морально раздавлен и давно уже безразличен ко всему, происходящему вокруг. Он готовился выступить с последним словом перед Специальным судебным присутствием Верховного суда СССР, в которое входили видные военачальники, пока еще пребывающие на свободе – маршалы Блюхер и Егоров, командарм 1-го ранга Алкснис и многие другие. Но «советский Молох» уже точил свои зубы.
«Надо же, – полностью отрешившись от разговоров, которые вели участники процесса, думал он. – Выдал важную государственную тайну. Рассказал английскому агенту о том, как товарищ Сталин набивает себе трубку, потроша папиросы «Герцеговина флор». Ну, прямо лондонский Джек-Потрошитель – Джек Элиот Смоллетт».
От полного безучастия мысли самым причудливым образом перемешались в его голове:
«Ах, Черепанов, Черепанов! Кто тебя, болтуна, за язык тянул? Ведь не расплетали тебе его побоями да ссаньем на голову. Просто спросили, что тебе известно обо мне. А ты возьми и все им выложи. Проживи долго, в том числе и те годы, которые теперь отнимают у меня(11)».
Когда назвали имя Виталия Марковича Примакова он встал и перед Специальным судебным присутствием образцово оклеветал себя. Затем оклеветал всех своих товарищей по несчастью, сидевших рядом, назвав их, и себя в том числе, наймитами кровавого международного империализма, замыслившими черное дело – убить дорогого и любимого товарища Сталина, – а следовательно, не заслуживающими никакой пощады. О снисхождении к себе в последнем слове он так и не попросил. Жить дальше было незачем. Он хотел только одного, – чтобы все поскорее закончилось.
Комкора Примакова – Рагиб-бея расстреляют на следующий день после вынесения смертного приговора – 12 июня 1937 года во второй группе осужденных по делу маршала Михаила Тухачевского.
----------------------
Примечания:
(1). Геккер Анатолий Ильич, Горбачев Борис Сергеевич – комкоры, расстрелянные по делу «группы Тухачевского»; Кутяков Иван Семенович – командарм второго ранга, один из двух советских военачальников наряду с Буденным, награжденный за гражданскую войну пятью орденами Красного знамени, расстрелян по делу Тухачевского последним, более года спустя после ареста, поскольку был единственным из «группы», кто долгое время упирался, не признал своей вины в ходе следствия и отказывался клеветать на других.
(2). Кавалеристский корпус Примакова особо отличился в боях с казачьими войсками генерала Петра Краснова на подступах к Петрограду в 1918 году и в русско-польской войне против армии Иосифа Пилсудского.
(3). Реальная характеристика манер и внешности Ионы Якира, бытовавшая тогда в армейских кругах.
(4). Одно из прозвищ Тухачевского, поскольку сам Наполеон Бонапарт был корсиканцем.
(5). Городовиков Ока Иванович – (1879 – 1960), из всех перечисленных персоналий «коневодов», наименее известен, зато кавалерист был, что называется, до мозга костей. Генерал-полковник, Герой Советского Союза, преемник Виталия Примакова на должности командира 1-го корпуса Червоного казачества уже после Гражданской войны. Самый высокопоставленный в советской военной иерархии калмык.
(6). Джон Вильсон – (1785-1854), английский драматург, автор пьесы «Город Чумы», сюжет которой А.С.Пушкин положил в основу своей «маленькой трагедии» «Пир во время чумы».
(7). Дельфийский оракул – оракул в своем прямом значении вовсе не человек, а прорицалище, где жрецами оглашались предсказания, в данном случае, расположенное в храме Аполлона в Дельфах; Кассандра – прорицательница, дочь троянского царя Приама, в предсказание которой о скорой гибели Трои никто не верил.
(8). Сатурн – в древнеримской мифологии бог земледелия и времени, который боялся предсказания богини земли Теллус, гласящего, что он погибнет от руки кого-то из собственных детей. Поэтому всех новорожденных младенцев он попросту пожирал.
(9). Молох – финикийский бог семейного очага, которому в жертву приносили младенцев.
(10). Династия Валуа – французская королевская фамилия, правившая с 1328 по 1589 годы, во времена которой во Франции происходили самые мрачные события – расправа над народной героиней Жанной д’Арк в ходе Столетней войны (1337-1458) и резня гугенотов в Варфоломеевскую ночь (24 августа 1572 года).
(11). Александр Черепанов действительно прожил долгую жизнь, пережив Примакова почти на полвека. Во время войны командовал 23-й армией, оборонявшей Ленинград, почетный житель города на Неве. Умер в 1984 году.
Виталий Примаков, атаман Червоного казачества (он же военный советник Линь в повстанческой армии Гоминьдана, он же турецкий офицер Рагиб-бей в окружении Амануллы-хана) был взят агентами НКВД на своей служебной даче под Москвой 14 августа 1936 года и брошен в лубянский каземат. Первая попытка ареста, а всего в течение дня их было предпринято две, закончилась довольно курьезно. Адъютанты комкора скрутили сотрудников чекистской охранки и препроводили их в ближайшее отделение милиции. Там их заверили, что все это обычное недоразумение и попросили подчиненных товарища красного командира не беспокоиться, ничего подобного больше не повторится.
Но уже через несколько часов все они сильно пожалели, что оказали сопротивление людям из ведомства «всемогущего карлика» Николая Ивановича Ежова. Примакова и его денщиков забрали, самого Примакова сразу после доставки в тюрьму до полусмерти избили, разбили очки на носу, изрезав стеклами окуляров все лицо. Для того, значит, чтобы согнать с него неуместную в его положении прыть и он, наконец, понял, куда попал, и что здесь с ним никто шутки шутить не собирается. А то всю дорогу кричал, что будет жаловаться лично товарищу Сталину, угрожал всех уволить, сорвать петлицы.
Впрочем, агенты были в штатском, и содрать с них регалии незамедлительно не представлялось возможным. Зато, когда Виталий Маркович напомнил конвоирам, что у него за Гражданскую войну три ордена Красного Знамени, и даже для пущей наглядности попытался поиграть перед ними грудью, на которой красовались три высоких знака отличия, те, недолго думая, вырвали их с мясом, оставив в гимнастерке с левой стороны одну сплошную рваную дыру. А потом проделали то же самое и с петлицами с комкоровскими ромбами.
Тогда Примаков-Линь-Рагиб-бей еще не представлял себе всей бедственности своего положения. Но впоследствии осознал все достаточно быстро. Уже на первом допросе, когда следователь Березкин сформулировал предъявленное ему обвинение и недвусмысленно потребовал от него признаться в том, что он – шпион английской и германской разведок, а также донести на всех высших офицеров РККА, которые входили вместе с ним в военную организацию правооппортунистического троцкистско-зиновьевского блока.
А когда Примаков стал все отрицать, следователь ему напомнил, как бы промежду прочим:
-Но вы ведь были в Афганистане, когда его наводнили английские тайные агенты? И в академии Генерального штаба вермахта в Берлине тоже обучались?
-Ну и что? - недоумевал Примаков.
-А то, что вас и там, и там легко могли завербовать враги нашей Родины.
-Да что вы такое говорите, товарищ следователь? – возмутился Примаков.
Комкор все еще думал, что произошло нелепое недоразумение, скоро все выясниться и его с извинениями отпустят домой, но последующее поведение Березкина оставляло на это все меньше и меньше надежд. В принципе Примаков был в курсе, как работает карательная машина НКВД. Некоторые красные командиры уже были арестованы до него, но сам бывший атаман Червоного казачества относился к этому, как вполне законному и обоснованному акту. Страна находится во враждебном окружении, и конечно же, в рядах ее вооруженных сил обязательно должны были находиться идейные предатели из бывших «золотопогонников» и наймиты международного империализма. Но чтобы врагом государства и народа посчитали его самого?! Нет, с этим Виталий Маркович никак не мог согласиться. Все происходящее с ним – это чудовищная ошибка! Ему хотелось об этом закричать так, чтобы его голос услышали в Кремле.
А Березкин все напирал:
-Не забывайтесь, гражданин Примаков! Я говорю только о том, в чем абсолютно уверен. Вы бы никогда не оказались у нас, если были бы чисты перед Родиной, нашей партией и лично товарищем Сталиным.
Абсолютная уверенность следователя, приправленная словом «гражданин», которое в Советском Союзе давно уже утратило свое изначальное высокое звучание и применялось преимущественно в отношении всякого уголовного сброда, подвергаемого самому «справедливому» суду в мире, настораживала.
-Но я вам клянусь, товарищ следователь, в Германии я только учился в академии Генштаба, – начал оправдываться комкор, о прежней бесшабашной, отчаянной храбрости которого ходил легенды.
-Я вам не товарищ! – рявкнул тот и после короткой паузы спросил уже спокойнее. – Только учились, значит?
-Только учился.
-И Родину не предавали?
-Не предавал, – тон у Примакова был явно не командирский. – Меня туда официально направил наркомат обороны после долгих проверок и перепроверок на преданность.
В ходе допроса он вдруг почувствовал себя явным аутсайдером и стал пасовать под пытливым немигающим взглядом следователя.
-А в Афганистане и в Китае что вы делали?
После тягостного минутного молчания, будто подбирая, что ответить, Примаков продолжил оправдываться:
-А в Афганистане и в Китае мы пытались устроить мировую революцию. По приказу товарища Сталина.
-Вот только не надо, гражданин Примаков, всуе упоминать имя товарища Сталина! – резко осадил его Березкин. – И еще раз настоятельно повторяю, что вы отныне ни ему, ни мне, никакому другому честному большевику-ленинцу не товарищ. Усвойте это.
Примаков совсем сник и какое-то время сидел на стуле в состоянии полной прострации, повторяя тихо себе под нос:
-Что же это?.. Как же это?..
Его бормотание прервал следователь.
-И что, устроили?
-Что устроили? – недоуменно переспросил комкор.
-Ну, эту самую мировую революцию? – съехидничал Березкин, и тут же стукнул кулаком по столу. – Перестаньте отвечать вопросом на вопрос. Вы находитесь не у себя в «черте оседлости» под Черниговом.
Вновь наступило молчание.
-Ну, ладно, – продолжил Березкин, глядя в упор на допрашиваемого. – Все это лирика. Отложим пока разговор о вас. Расскажите, арестованный Примаков, о ваших связях с руководителями военной структуры правотроцкистского центра, да поживее. Нас интересуют Геккер, Горбачев, Кутяков(1) и вся остальная жидолатышская и жидобессарабская сволочь, разлагающая нашу армию изнутри. Я надеюсь, вы знаете, о ком идет речь?
Примаков понурил голову и робко произнес:
-По-моему, люди, которых вы только что назвали, искренне преданны нашей партии.
-Нам лучше знать, преданны они или нет? Отвечайте по существу.
Тут Примаков вдруг вспомнил, что он все-таки атаман Червоного украинского казачества, при упоминании имени которого в свое время трепетали «красновцы» и «пилсудчики»(2), и сказал, как отрезал:
-Не буду.
-Что?! Что значит – не буду?! – Березкин побагровел.
-То и значит, что не буду, – не дрогнув, повторил Примаков.
-Гражданин Примаков… - следователь не договорил.
-Я тебе не гражданин, щучий сын, а комкор Примаков! – твердо ответил он.
Березкин обливался потом. Достав из кармана носовой платок, он стал вытирать себе лицо, мясистый подбородок, шею, после чего зло изрек:
-Сейчас мы посмотрим, какой ты комкор! – и позвал. – Петухов! Рындин!
Дверь следовательского кабинета открылась, и в нее вошли два ражих хлопца.
***
Избитый в кровь, с отбитыми внутренностями и раздавленными коваными сапогами гениталиями, комкор Примаков лежал на грязном, заплеванном, впитавшим в себя человеческие испражнения полу, тупо уставившись в одну точку – закрытое окошечко тяжелой металлической двери, в щель которого пробивалась из коридора тонкая полоска тусклого света. В голову лезли всякие черные мысли. Хотелось покончить с мучениями раз и навсегда. Когда он подумал, что надо перекусить себе вены на руках, было уже поздно – передних зубов не было.
Вот уже месяц его подвергали нечеловеческим пыткам, не оставив на исстрадавшемся теле живого места. На допросы водили под руки, сажали на стул, но после нескольких вопросов, когда он еще хоть как-то мог проявлять упрямство и неуступчивость и отвечать своим мучителям «нет», опрокидывали на пол и долго пинали ногами, стараясь угодить в правое подреберье или пах.
Но куда невыносимее казались ему муки моральные. Он еще мог терпеть, когда его будили по ночам и волокли на допрос в кабинет Березкина, к которому за последнюю неделю присоединилось еще трое – Вильсен, красный латышский стрелок, стоявший в 1917 году у истоков создания Всероссийской чрезвычайной комиссии, с которым Примакова, как он сам считал до этой встречи здесь, связывала искренняя дружба. Жена Вильсена Аглая была когда-то лучшей подругой первой жены комкора Оксаны Коцюбинской, дочери классика украинской литературы и сестры известного большевика-революционера, умершей при родах в 1920-м. Именно тогда, после ее смерти, гласит народная молва, командующий 1-м корпусом Червоного казачества полностью утратил интерес к жизни, зато приобрел славу бесстрашного рубаки, ищущего смерти в бою, при появлении которого в гуще сражения все враги шарахались в разные стороны, боясь его отваги и кровожадности. Двое других участников допроса были Примакову незнакомы. Во всяком случае, их фамилии – Слепцов и Магнер – ни о чем ему не говорили.
Так вот, было во стократ хуже, когда ночью, а это происходило всякий раз, если не было поздних вызовов к Березкину, окошечко камеры открывалось, и сквозь тяжкую смутную дрему теряющий рассудок Примаков слышал голос Петухова или Рындина, позже к ним примкнул также Каравайчук, земляк комкора из-под Чернигова:
-Вставая, жидяра, жидовий муж! Кончай ночевать! Все, вышло ваше время, иудино семя.
Фраза всеми тремя выкрикивалась одна и та же, и в этом был особый смысл. Мастера пыток и глумления над своими жертвами доводили их до умоисступления однообразием оскорблений. После «словесной артподготовки», как правило, двое казематных вертухаев поднимали третьего так, чтобы причинное место было на уровне смотрового окошечка, и тот справлял в него малую нужду.
А когда у «троицы» было бодрое, резвящееся настроение, то они и вовсе заходили в камеру и пинали комкора Примакова, превратившегося их стараниями в жалкий обрубок, мочились прямо на него, выкрикивая:
-На, жидяра! Получи, жидяра! Пей жидяра!
Этим животным, недочеловекам было не больше двадцати пяти лет. То есть, они еще пешком под стол ходили, когда он собственноручно крошил в капусту белоказаков и белополяков. Однажды Виталий Маркович нашел в себе силы и на злобные вопли вошедших в раж истязателей прохрипел в ответ:
-А между прочим, товарищ Лазарь Каганович – тоже еврей. Жидяра, как вы тут кричите.
Эта ремарка стоила бывшему атаману Червоного казачества сокрушительного удара в лицо. Со сгустками крови он выплюнул на пол еще несколько остававшихся во рту зубов. На его губах пузырилась алая пена, а палач Рындин, схватив Примакова за горло, тряс его и орал благим матом:
-Ты, сучмень, мне товарища народного комиссара Кагановича не трожь! Не марай его честное имя своим грязным, полным говна ртом.
С наркомом путей сообщения СССР комкора связывала тесная дружба еще с середины двадцатых, когда тот был первым секретарем ЦК Компартии (большевиков) Украины. Примаков в той критической для себя ситуации мог бы привести и другие примеры беззаветной преданности ленинско-сталинским идеям представителей доблестного советского еврейства – Гамарника, Якира, Фельдмана, Вальдмана, Скалова и многих других людей, с которыми боролся за установление Советской власти на Украине. Но он боялся даже произносить фамилии военачальников и армейских комиссаров, ибо одно-единственное их упоминание в его устах могло стать поводом для ареста каждого из этих людей.
Но как бы он не крепился, все равно из него невыносимыми побоями и душевными муками по капле выцеживали показания против тех, с кем он, Виталий Примаков, прошел дорогами Гражданской войны, а впоследствии участвовал в деликатных миссиях советского правительства за рубежом. После него почти сразу был арестован комкор Витовт Путна, потомок обедневших литовских хуторян с репутацией патологического садиста, менее чем за год удостоенный Советской властью за свое «зверское» отношение к врагам пролетарской революции трех орденов Красного Знамени. Не прошло и недели, как явившиеся арестовывать его чекисты, сорвали и их с парадного обмундирования кровавого усмирителя Кронштадта и крестьянских волнений на Нижней Волге во времена свирепствовавшего там голодомора, порожденного конфискационной политикой эпохи «военного коммунизма».
Все остальные, кем интересовалась следственная бригада Березкина, пока пользовались всеми благами свободы в стране, где правит военно-бюрократическая диктатура, проводили успешные маневры, участвовали в нескончаемых кремлевских приемах, просиживали галифе в президиумах, сверкая маршальскими звездами и шевронами, орденскими «иконостасами». Но весь этот мишурный блеск эполет уже сходил для них на нет. Паркетные шаркальщики в РККА в год 20-летия Великой Октябрьской социалистической революции постепенно приходили на смену профессиональным военным с опытом ведения боевых действий, стратегов и тактиков, умеющих мыслить категориями современной, играли все большую роль в окружении ближайшего друга и соратника «хозяина» по царицынской эпопее наркомвоенмора Клима Ворошилова. Над серой холуйской массой в униформах все еще возвышались такие мощные фигуры, как маршал Михаил Тухачевский, которого в связи его амбициями все чаще сравнивали с Бонапартом, командарм 1-го ранга Иероним Уборевич, имевший репутацию несомненного интеллектуала, не боявшегося высказывать собственное мнение, командарм 1-го ранга Иона Якир. Последнего Примаков недолюбливал за жестокий нрав, хотя и у самого него руки были по локоть в крови, за глаза называл его «сыном кишиневского фармацевта с лицом еврейской красавицы»(3). Но при этом высоко ценил в нем талант организатора, создавшего Киевский укрепрайон, который по своим оборонительным возможностям превышал все известные на тот момент «линии сдерживания» - Маннергейма, Мажино и только что построенного первого рубежа системы Зигфрида или Западного германского вала.
Нет, не хотел он, комкор Примаков, невзирая на все свои симпатии и антипатии, ни на кого из них клеветать. Но приходилось. Морально раздавленный, он часто вспоминал своего «злого гения» – третью супругу, и только тяжко вздыхал, с каждым днем все явственнее осознавая, что не выйти ему отсюда, а значит, и не увидеть ее больше никогда:
-Эх, Лилька, Лилька…
До сих пор он так и не нашел ответа на один мучающий его все последние годы вопрос. Что подвигло легендарного красного кавалериста в свое время жениться на Лиле Брик, урожденной Каган, и занять тем самым вакантное место в скандально знаменитом «любовном треугольнике» с ее мужем Осипом, незадолго до этого освобожденное Владимиром Маяковским.
Позже стало известно – сам Примаков до смертного часа своего, понятное дело, ничего об этом не знал, – что его «верная» Лилька, Лилечка была тайным агентом ОГПУ-НКВД. Эта вечно двоемужняя жена, литераторша, космопотитка-суицидница, дожившая до ветхой, облезлой старости и наложившая на себя руки, когда ей было почти 87, сначала довела до рокового выстрела в сердце великого пролетарского поэта, а затем, шесть лет спустя, ничтоже сумняшеся, донесла на мужа-комкора.
Благодаря ее сообщению «куда следует», В НКВД узнали, что квартира Примаковых на Арбате давно уже используется, как место сборищ группы военных, сплотившихся вокруг «московского корсиканца»(4) Тухачевского и действующих против «коневодов» Ворошилова, Буденного, Тимошенко, Городовикова(5). О чем они говорят за плотно закрытыми дверями и наглухо задрапированными окнами хозяйского кабинета? Ясное дело, плетут нити военного заговора. И кто в этом сомневается, тот тоже враг.
И еще агент двух вражеских разведок вспоминал о том, как ему однажды представилась реальная возможность изменить Родине, партии и лично товарищу Сталину. Но он тогда по-большевистски, с присущей красному командиру прямотой отверг поступившее ему предложение. Сожалел ли он о том своем решительном отказе, томясь в сыром и смрадном подвале лубянского подземелья, неизвестно. Возможно, что и сожалел. Повторяю, это случилось с ним лишь однажды, когда он был «бывшим османским офицером Рагиб-беем» в окружении Амануллы-хана.
***
Если бы в свое время 32-й президент США Франклин Делано Рузвельт не изрек свою коронную фразу «Он – сукин сын, но он – наш сукин» в отношении никарагуанского диктатора и американского ставленника Анастасио Гарсия Сомосы, то ее мог бы произнести Иосиф Сталин, характеризуя своего «союзника» на южных рубежах СССР Амануллу-хана.
К 1927 году режим 1-го эмира Афганистана прогнил до основания и трещал по всем швам. Монарх, только что провозгласивший себя падишахом, проводил реформы, как это принято говорить в среде политических критиков, для проформы, но в реальности судьба страны его уже мало интересовала. Желание править проявлялось у него постольку, поскольку так можно было безнаказанно грабить страну. Он все чаще предавался веселью и кутежам, устраивал светские рауты, на которых блистал, пытаясь понравиться иностранцам, в первую очередь, англичанам. Полномочные посланцы Британской Короны все чаще стали появляться при его дворе с различными подкупающими своей новизной предложениями.
Формально падишах по-прежнему считался политиком просоветской ориентации, но в Москве к его заклинаниям о вечной дружбе с великим северным соседом уже давно относились с большим недоверием. Территория Северного Афганистана все это время использовалась, как плацдарм для нападения на республики Советского Туркестана многочисленных и хорошо вооруженных басмаческих банд, инструктируемых и направляемых советниками, присылаемых сюда, на южные границы СССР по распоряжению Даунинг-стрит.
В феврале 1924 года первое лейбористской правительство Великобритании во главе с премьер-министром Джеймсом Рамсеем Макдональдом установило с Советским Союзом дипломатические отношения, но уже осенью оно проиграло на парламентских выборах консерваторам, которые практически их свернули. Кабинет Стэнли Болдуина пытался взять реванш у Кремля именно в Афганистане и всецело вернуть эту страну в сферу британских геополитических интересов.
Так что появление загадочной фигуры Рагиб-бея в окружении выходящего из-под влияния Москвы Амануллы-хана было не случайным. Им контролировался каждый шаг эмира. Таким же событием, привлекшим к себе особое внимание придворной знати, стал практически одновременный с началом миссии Примакова в Афганистане приезд в Кабул капитана армии Его Королевского Величества в Британской Индии Джека Элиота Смоллетта (в рассказе «Проклятье «Сына Водоноса» он упоминается уже в чине майора – прим. авт.) с особым поручением. В задачу молодого офицера также входило постоянное пребывание подле эмира в качестве связника.
Вскоре два военных агента враждующих империй – буржуазной и социалистической – встретились на очередном ужине, который афганский правитель закатил в честь своего друга – премьер-министра Соединенного Королевства Стэнли Болдуина.
Их познакомил сам Аманулла. Эмир был уже навеселе и не собирался ни с кем вести умные разговоры. А он между двумя идейными противниками обещал быть именно таковым. Поэтому, представив двух своих соглядатаев друг другу, первый падишах поспешил удалиться в гущу праздных придворных, громко отрыгивающих от обилия яств на столах и изрыгающих из своих ртов всевозможные глупости.
-Город Чумы, не так ли, почтенный Рагиб-бей? – Смоллетт посчитал, что беседу лучше начать издалека.
На вопрос, прозвучавший по-английски, Рагиб-бей ответил по-русски.
-И, заварив пиры да балы, восславим царствие Чумы.
Капитан тут же перешел на довольно приличный русский язык.
-О! – с напускной искренностью удивился он. – Мистер Примаков, вы читали Джона Вильсона(6)?
-Вы, я вижу, мистер Смоллетт, человек изрядно осведомленный, но здесь меня все знают, как Рагиб-бея, поэтому обращайтесь лучше ко мне именно так, – вежливо, но жестко попросил Примаков. – А что касается цитаты, то это не ваш почти забытый потомками Вильсон, а почитаемый нами, как народный символ, Пушкин.
-Но мысль-то схожа с тем, что писал Вильсон, насколько мне помнится, несколько раньше.
-Не скрою, – согласился Рагиб-бей, – что наш великий поэт позаимствовал кое-что у вашего третьесортного драматурга, но в целом это его оригинальное сочинение.
-Суть от этого не меняется, – Смоллетт решил перевести разговор в несколько иную плоскость. Литературный диспут с советским посланником не входил в планы сотрудника Интеллидженс Сервис, и поэтому он продолжил:
-Афганистан на грани катастрофы. И чума, которую устроил этот глупец в усах и эполетах, закатывающий пир, видите ли, в честь его друга Стэнли Болдуина, падет, в конце концов, на оба наших дома.
-А это уже, помнится, Шекспир, – вставил реплику Рагиб-бей, чтобы несколько остудить пафосный пыл своего собеседника.
-Правильно, уважаемый Рагиб-бей. Шекспир, только слегка перефразированный. Кашу, которую уже заварил здесь Аманулла, придется расхлебывать именно Англии и России. Так бывало уже здесь не раз.
Примаков пытался вновь уклониться от навязываемой темы, но Смоллетт гнул свою линию. Несмотря на свою молодость, а они с Рагиб-беем были почти ровесниками, британец выглядел тертым калачом в дипломатических делах.
-Тут я слышал, что в Москве крайне недовольны поведением Амануллы-хана. Хотя бы потому, что в последнее время он крутит хвостом перед нами. Видите, уже и Болдуин у него в лучших друзьях.
Но Рагиб-бей продолжал умело уходить от навязчивых вопрос капитана:
-Афганистан – суверенная страна, и вправе развивать дружественные отношения со всеми государствами.
-Можно подумать? – съязвил Смоллетт. – То-то вы уже шесть лет здесь торчите и не даете «свободолюбивому» эмиру – казнокраду и эксплуататору трудового афганского народа спокойно продохнуть.
-А вы все эти шесть лет пытаетесь сюда вернуться, чтобы вновь покорить афганцев. А ведь они действительно свободолюбивы. Вы за три войны, которые бесславно проиграли, так и не поняли устремлений здешних простых людей.
Ситуация явно выходила за рамки дипломатического этикета.
-Ну, допустим, третью афганскую кампанию мы не проиграли – Джек Элиот Смоллетт явно пытался снизить тон дискуссии, который сам же и спровоцировал. – Мы сыграли вничью, и все прошло по правилам английского футбола.
Но в Рагиб-бее в этот момент уже проснулся страстный коммунистический трибун, в минуты сильного душевного возбуждения бравший в нем верх над дипломатом. Советская школа общения на международном уровне пока явно уступала британской, где давно уже виртуозно пользовались методом «разделяй и властвуй», основанным на политике «кнута и пряника».
-Вы явно недооцениваете революционные устремления порабощенных вами и другими империями народов к свободе и независимости. Они уже вошли во вкус классовой борьбы.
В этот момент более опытный в деликатных делах Смоллетт обратил внимание, что вокруг них трется какой-то субъект в тюрбане и смокинге. Аманулла-хан хоть и веселился вовсю, и был уже полупьян, но все-таки подослал к ним, на всякий случай, своего филера, чтобы тот, значит, подслушал, о чем это они так оживленно говорят. Но, судя по всему, у слухача были большие проблемы с русским языком, и он выглядел очень напряженно, силясь что-то разобрать в их репликах.
«Никакой конспирации», – подумал Смоллетт, глядя в упор на сконфуженного афганца, и предложил Рагиб-бею:
-Давайте, уважаемый, переместимся в комнату для бесед. Я уже подсмотрел, там пусто, и нам никто не помешает, а то тут полно ушей, пусть даже и ничего не понимающих. Но все равно это уши.
«И все-таки для дипломата он слишком говорлив», – решил про себя Примаков, пока они покидали просторную анфиладу, где проходил прием, и углублялись в небольшую комнату с плотно занавешенными окнами, двумя креслами, полками, уставленными фолиантами, и придвинутым к стенке столом в стиле рококо с множеством напитков.
-Что вы будете пить? – любезно спросил искушенный в дипломатическом пиетете английский офицер. – Шотландский виски?
-Я предпочитаю водку.
-Курите? Я все уже разведал. У Амануллы во дворце есть обширные залежи отменных гаванских сигар, которые он держит специально для высоких европейских гостей.
-Я позволяю себе курить крайне редко, – пояснил Рагиб-бей, вынимая из нижнего накладного кармана френча черно-зеленую с золотой каемкой пачку папирос. – Разве что за компанию. Для такого случая у меня свой запас, не такой большой, как у эмира, но все-таки. «Герцеговина флор», московская фабрика «Дукат». Эти папиросы, кстати, курит наш вождь товарищ Сталин. Он их потрошит и набивает табаком свою трубку. Не желаете ли попробовать?
И открыл перед британцем коробку.
-Нет, что вы, что вы? – Смоллетт замахал в воздухе руками, что так же выходило за все приличествующие каноны этикета. – Каждому свое.
С этими словами британец утонул в мягком кресле, надкусил сигару, макнул ее обгрызенный кончик в бокал с виски и закурил, выпустив изо рта струйку едкого, ароматного дыма. Освоившись с новой обстановкой он продолжил свое идеологическое наступление на Рагиб-бея.
-Послушайте, почтенный Рагиб-бей, вы, кажется, говорили о свободолюбии местных аборигенов, об их понимании сущности классовой борьбы. О чем это вы вообще? Какое свободолюбие? Какая классовая борьба? Карл Маркс в своей могиле на лондонском Хайгейтском кладбище в гробу переворачивается. Да пока вы любому из этих дикарей будете самозабвенно читать свои коммунистические проповеди, он сперва обчистит у вас все карманы, а потом достанет нож и вам же еще и глотку перережет.
-Как и любой англичанин, мистер Смоллетт, вы слишком высокомерны, – возразил ему Примаков. – Вся ваша дипломатическая деликатность куда-то исчезает, когда вы говорите о правах угнетенных наций, фактически отрицая саму возможность распространения на них любых прав. Поэтому, уверен, что мы в Афганистане будем отныне навсегда, а вы сюда никогда больше не вернетесь.
-Ну, это мы еще посмотрим, – хмурясь, изрек англичанин. – Я сейчас говорю не об этом. Неужели вы не видите, что собой представляет сегодня Аманулла-хан. Типичный зажравшийся сатрап. А вы ему про равенство и про братство всех людей. Кстати, сегодня любому дураку понятно, что эмира надо отстранять от власти. У вас есть ему достойная замена.
-А у вас? – Примаков вдруг вспомнил, что он – выходец из украинской «черты оседлости» и, по традиции, укоренившейся в его родных местах, ответил вопросом на вопрос.
-Не скажу, что замена такая уж и достойная. Здесь вообще очень трудно найти достойного человека, чтобы сделать его справедливым правителем, но, признаюсь, есть.
-Еще одна крапленая карта в шулерской колоде, – парировал Рагиб-бей. – Извините за недипломатичность высказывания.
-Да оставьте вы этот чертов этикет, – отмахнулся от извинений Смоллетт. – Нас все равно никто не слышит. А и если слышит, то не понимает. Да я, признаться, уже и сам не понимаю сути нашего спора и не знаю способа, как вас убедить.
-В чем убедить? – удивился Примаков.
-Я не хочу быть, почтенный Рагиб-бей, Дельфийским оракулом или, того хуже, Кассандрой(7), – попытался объяснить собеседнику капитан, – но я абсолютно уверен в том, что ваша классовая борьба вас же, в конце концов, и пожрет, как Сатурн – своих новорожденных детей(8).
-Каким же это образом? – Рагиб-бей хоть и с иронией отнесся к сказанному только что Смоллеттом, но его разбирало любопытство, какую очередную «шулерскую карту» подбросит ему противник.
-Вы знаете, Виталий Маркович, – такое неожиданное обращение слегка покоробило Примакова, но он сдержался от того, чтобы сделать британцу внушительное замечание, – я оканчивал Оксфордский университет, где прошел полный курс социальной психологии. Я знаю, что в Советской России многие общественные науки либо полностью запрещены, либо трактуются на свой особый лад, далекий от их подлинной сущности. Так вот, социальная психология утверждает, что энтузиазм, опираясь на который вы вот уже без малого десять лет строите справедливо общество, имеет тенденцию к сильным мутациям. То есть, по вашему, к перерождению или даже полному вырождению.
-Что вы имеете в виду?
-А то, что своего внешнего и внутреннего классового врага вы уже практически уничтожили – белогвардейцев разгромили, интервентов изгнали, внутреннюю марксистскую оппозицию извели. Но Молох(9) энтузиазма, обретающего иное качество, требует от вас все новых и новых жертв. Он ненасытен. И вы их станете искать среди своих, как это было в случае с якобинской диктатурой.
-Что вы от меня хотите, рассказывая мне все эти страхи? – Рагиб-бей едва не сомлел от такого мощного мозгового штурма, предпринятого собеседников, и едва мог поддерживать беседу наводящими вопросами.
Смоллетт встал, подошел к окну, отодвинул портьеру, глотнул виски из бокала и сказал Рагиб-бею:
-Полюбуйтесь, какая дивная восточная ночь на улице.
-Вы мне зубы не заговаривайте, мистер Смоллетт. Что вы задумали? Меня просто-таки распирает от нетерпенья побыстрее это узнать.
-Послушайте, генерал, – обратился британец к Примакову.
-Во как! – сардонически отреагировал на подобный «официоз» Рагиб-бей и, немного помолчав, пристально разглядывая своего визави, добавил. – Я не генерал. У нас в СССР нет генералов. А что касается советских воинских званий, то я – бывший командир кавалеристского корпуса.
-По-нашему, все равно генерал. Только, пожалуйста, не перебивайте меня, а то я сам собьюсь и не скажу того, что должен вам сказать, – чувствовалось, что Смоллетт испытывает какую-то внутреннюю неловкость. – Служба Его Величеству королю Георгу V ждет вас.
-Не понял. Вы что же меня, атамана Червоного казачества, вербуете в империалисты.
В Примакове заговорила уязвленная столь непристойным предложением классовая сущность.
-Я не вербую, я предлагаю, – напирал Смоллетт. – Поймите, в скором времени в вашей стране таким умным людям, как вы, не останется места. Тирания, установившаяся в Советской России, будет развиваться по тем же законам, что и тирания некоторых отпрысков династии Валуа(10) или Наполеона Бонапарта, и ничего хорошего лично вам она и многим другим, кто вам дорог, не принесет.
-Наука «социальная психология» вам это подсказывает? – Рагиб-бей уже не скрывал своего раздражения.
-Именно она, социальная психология.
-Так, значит, все эти ваши заумствования предназначались только для того, чтобы сделать из меня предателя? – не унимался Примаков.
-Ни в коей мере, – попытался успокоить его англичанин, думая про себя, какие же все-таки твердолобые упрямцы эти большевики. – Осознайте перспективу, которая ожидает вас в случае, если вы примите мое предложение – два-три года агентурной работы на родине, потом мы вас тайно переправляем с семьей в одну из наших колоний, предположим, в Индию или Южно-Африканский союз, откуда вы через три года переезжаете в Лондон в чине британского армейского генерала и становитесь уважаемым членом свободного демократического общества. Извините, но английским генералом без службы в колониальных войсках вас не в силах сделать даже Его Королевское Величество.
-Довольно извинений и оправданий, – отрезал Примаков. – На этом считаю нашу беседу оконченной и имею честь откланяться. Очень приятно было познакомиться и пообщаться с таким умным собеседником.
Слегка склонив голову, он по-армейски щелкнул каблуками и вышел из затемненной комнаты, где воздух ему казался теперь спертым и удушливым, в широкую анфиладу, где продолжалось шумное застолье.
Смоллетт остался, выпил немного виски, закурил еще одну сигару, проделав с ней ту же самую процедуру, что и прежней, и вновь опустился в кресло. Своей сегодняшней миссией он был крайне недоволен, считая ее проваленной.
***
Окровавленный, весь в синяках и кровоподтеках Примаков лежал на грязном, заплеванном, пропитанном мочой, его собственной и тех, кто над ним глумился, и думал о том, насколько прав тогда, почти десять лет тому назад, был его идейный враг – британский империалист Джек Элиот Смоллетт. В темном каземате, с тонюсенькой прожилкой света в щели смотрового окошечка – о как страшно было, когда оно открывалось и света в камере становилось больше, – ему мерещилось, что над ним возвышается Сатурн, пожирающий своих новорожденных детей, а рядом пристроился Молох в ожидании, что ему тоже вот-вот станут приносить в жертву младенцев.
***
Ранним утром 15 апреля 1929 года тишину над пограничной рекой Амударья, разделявшей два Туркестана – советский и афганский, – прорезал рев аэропланов с красными звездами на крыльях. К этому времени отряд в две тысячи сабель под командованием «турецкоподданного» офицера Рагиб-бея (он же – бывший атаман Червонного казачества Виталий Маркович Примаков) уже преодолел водную преграду у Термеза и углубился в сопредельную территорию.
Первый оказавшийся на пути сил вторжения погранпост у кишлака Пата Кисар был разгромлен в считанные минуты сокрушительными ударами с земли и воздуха. Из полсотни его защитников в плен были взяты только двое, остальные погибли. Вскоре таким же образом был обращен в пустынную пыль и спешивший им на помощь гарнизон соседней заставы Сиях-Герд.
Цель рейда Рагиб-бея была прорваться к Мазари-Шарифу, столице Афганского Туркестана, и, закрепившись в ней, идти потом на соединение с основными силами Амануллы-хана, свергнутого за три месяца до этого таджикскими повстанцами авантюриста и разбойника Бача-и Сакао, который в итоге сумел захватить Кабул и провозгласил себя вторым эмиром Афганистана под именем Хабибулла II.
Первичная поставленная задача была достигнута довольно легко. По пути к конечному на данном этапе пункту следования один за другим пали города Келиф и Ханабад. Ровно через неделю после вторжения Рагиб-бей взял штурмом Мазари-Шариф… и почти на полмесяца оказался в нем наглухо запертым.
-Какого черта надо было сюда лезть, Сашок, когда командование знало, что здесь басмачей больше, чем песка в Каракумах, – сетовал Рагиб-бей своей правой руке Али-Авзаль-хану, в миру красному комбригу Александру Черепанову, на второй день своего сидения в Мазари-Шарифе.
Был день 26 апреля. Осаждающие захваченный красным отрядом город оставили его без воды, отведя в сторону все арыки. Запасы стремительно истощались, часть людей погибла во время жестокого штурма, предпринятого накануне афганскими регулярными подразделениями (их в отряде Рагиб-бея считали мятежниками, поскольку они поддерживали нового эмира), расквартированными в соседней крепости Дейдади, местными ополченцами и подоспевшими им на подмогу басмачами Ибрагим-бека.
В штабе отряда царила нервозная обстановка.
-Эти фанатики шли на приступ, не думая о смерти, – оценил степень сопротивления автохтонов Али-Авзаль-хан – Черепанов.
-В том то и дело, – согласился с ним Рагиб-бей и зло посмотрел на Хайдара, кадрового афганского офицера, своего начальника штаба. – Где, я спрашиваю вас, любезный, широкая поддержка местного населения, которую нам обещал ваш словоохотливый генерал Гулам-Наби-хан Чархи. Видимо, он засиделся послом в Москве и маленько позабыл об истинных людских настроениях в своей стране.
Хайдар надсадно молчал. Ему нечего было ответить. В марте министр иностранных дел Афганистана Гулам-Сидик-хан по протекции Чархи встретился в Кремле со Сталиным, и они оба сумели убедить генсека в том, что режим Амануллы от полного краха и прихода в Афганистан англичан может спасти только активное военное вмешательство. Сидик-хан тогда так напрямую и предложил советскому вождю: «Если вы, мол, хотите осуществить мировую революцию, то начинайте ее в Афганистане. Здесь вам ее будет легче всего».
Сталин поверил и дал соответствующее распоряжение «помочь афганским товарищам». А Примаков, измеряя теперь нервными шагами пространство в своем походном штабе, думал, как бы выйти из создавшейся неблагоприятной ситуации и не положить в этих диких местах всех своих людей.
-Вашим соотечественникам все равно! – продолжал он напирать на Хайдара. – Они готовы все здесь умереть за своего аллаха. Но их много – таких желающих. Миллионов пять-шесть наберется. А у меня только две тысячи человек. Уже даже меньше, и их дома находятся далеко отсюда.
-Чархи – хитрый лис, – ответил афганец. – Недаром Аманулла держал его в Москве. Этот кого хочешь может обвести вокруг пальца. Даже вашего товарища Сталина.
-В каком смысле? – переспросил Рагиб-бей.
-А в таком, что никакой мировой революции у нас быть не можем. Здесь все привыкли руководствоваться только наставления из «Корана», и никакому «Капитала» внимать не станут.
-Тогда зачем все это? – Рагиб-бей поправил шашку на поясе и уселся на стул.
-Аманулла и его люди грабят страну, – объяснил Хайдар. – Больше их ничего не интересует. Народ из-за их это люто ненавидит и, следовательно, нас не поддержит.
-Вы меня не совсем поняли, уважаемый Хайдар. Зачем все это надо нам. Может тогда мне стоит договориться с осаждающими и повернуть своих людей обратно.
-Расстреляют за невыполнение приказа, – мрачно заметил Али-Авзаль-хан.
-Вот именно, что расстреляют. С позором. А что прикажете делать мне, когда вместо всеобщего ликования по случаю начала мировой революции мне стреляют в грудь и спину, морят жаждой моих бойцов?
-За неделю рейда в наши ряды влилось не более пятисот местных дехкан, – добавил Черепанов.
-И где обещанные десятки тысяч добровольцев, готовых встать под красные знамена? – не унимался Рагиб-бей, атакую Хайдара. – Вместо них под Мазари-Шариф пришли пять тысяч бандитов Ибрагим-бека и прочего туркменского сброда.
-Я же вам сказал, что народ нас не поддержит. Он останется под зелеными знаменами пророка.
-Ну, ладно, – Примаков встал со стула, поправил портупею, приосанился. – Довольно политики. Вернемся к делам сугубо военным. Если враг не сдается, его уничтожают. Будем травить воинов аллаха газами.
-Уверен, это не поможет, – возразил Хайдар.
-Поможет, – успокоил его Рагиб-бей.
Чтобы ослабить кольцо осады, которое все теснее сжималось вокруг захваченного города, Примаков запросил по телеграфу поддержку авиации. Вскоре прилетели самолеты и принялись утюжить окраины столицы Афганского Туркестана бомбами. Форты и бастионы глиняной крепости Дейдади, где были сосредоточены основные силы, верные новому кабульскому правительству, постепенно сравнивались с землей. Однажды краснозвездная эскадрилья доставила на своих крыльях в Мазари-Шариф в поддержку осажденным десять станковых пулеметов и двести «химических» снарядов с отравляющими газами.
Но этим в штабе Среднеазиатского военного округа решили не ограничиваться. На помощь Рагиб-бею был послан еще один конный отряд, но он почти сразу же попал в ряд серьезных переделок с превосходящими силами обороняющихся и изрядно потрепанный вернулся за Амударью. Вторая попытка организовать помощь своим посуху оказалась куда более успешной. Подразделение конников 8-й кавалерийской бригады САВО под началом Зелим-хана (под этим псевдонимом скрывался еще один отчаянный рубака – сам комбриг Иван Петров), всего 400 сабель, 5 мая проникли на территорию Афганистана, кинжальным ударом уже на второй день пробились к Мазари и сняли его блокаду. Разгром афганских сил сопротивления довершала все та же авиация и снаряды со смертельной начинкой, без шума и крови выкосившие множество солдат противника.
Днем 7 мая, прогуливаясь по глиняным руинам крепости Дейдади в сопровождении Али-Азваль-хана и Зелим-хана, Рагиб-бей устал подсчитывать трупы врагов. Ненадолго задержался у распластанного лицом вверх, наполовину присыпанного землей тела пожилого афганского ополченца с перекошенным предсмертной судорогой лицом.
-Боже мой, – произнес он с горечью. – И с этими людьми мы собирались устраивать мировую революцию. Нет, прав был все-таки мистер Смоллетт, когда называл местных жителей дикарями. И, вправду, дикари, самые настоящие дикари.
-О чем это вы, товарищ командир? – спросил его Черепанов.
-Да забавный случай произошел со мной, Сашок, два года тому назад, – начал свой рассказ Примаков (многие его подробности я опускаю, так как упоминал их выше – прим. авт.). – Тогда я постоянно находился при Аманулле-хане. Так вот, на одном из светских раутов прицепился ко мне английский посланник, некто мистер Смоллетт, и, представь себе, стал меня вербовать в шпионы.
-Да, ну?
-Вот тебе и ну. Сулил даже чин британского генерала и всеобщий почет на его родине – в Англии.
-И что же вы, Виталий Маркович?
-Соблюдай конспирацию, Али-Азваль-хан, – с напускной строгостью предупредил Черепанова Примаков. – Здесь я тебе Рагиб-бей. Так вот, представь себе, мистер Смоллетт тогда ко мне тоже так вкрадчиво обратился: Виталий Маркович, мол, не желаете обогатиться в наших колониях и получить чин британского генерала. Я его, конечно, его послал. Мне ведь и советским комкором живется неплохо. Но в одном это въедливый англичанин оказался прав.
-В чем?
-Да в том, что эти аборигены разбираются в мировой революции не больше, чем свинья в апельсинах. Им никогда не понять сущности классовой борьбы. А коли так, нам отсюда надо драпать и побыстрее.
В этот момент Примаков – Рагиб-бей, сам не желая того, сделал роковое признание. Когда по его делу будут допрашивать Черепанова, тот в деталях сообщит об этом разговоре, который и лег в основу обвинения. Но до этого оставалось еще долгие семь лет. А пока красный отряд Рагиб-бея, позволив себе небольшую передышку для пополнения личного состава и запасов, готовился наступать дальше. Продолжив поход, Примаков без особого труда завладел еще двумя стратегическими городами на пути к Кабулу, где засел мятежник и британский наймит Хабибулла II, – Балхом и Таш-Курганом.
Но тут Рагиб-бея внезапно вызвали в Москву. Утром 18 мая он вылетел на присланном специально за ним аэроплане в Ташкент, передав командование отрядом Черепанову. Али-Азваль-хан собирался уже было двинуться на афганскую столицу, но тут произошел конфуз. Едва отряд начал наступление на Кабул, один из военачальников Хабибуллы Бача-и-Сакао – визирь Сейид-Гуссейн совершил обходной маневр и ворвался Таш-Курган, выбив из него советский гарнизон. Али-Азваль-хану пришлось перегруппировываться на ходу. Время было потеряно.
А тут еще одно известие сразило, как гром среди ясного неба. Прекратив борьбу за возвращение трона из страны, прихватив с собой всю ее казну, бежал Аманулла-хан. Сначала в Индию, а затем и в Европу, где до конца своей жизни обосновался в Швейцарии. Продолжать военную кампанию не было никакого смысла, и Черепанов получил приказ к отступлению.
Какое-то время в Москве жаждали реванша и готовили новую военную экспедицию в Афганистан, который практически вышел из-под ее влияния. Однако 10 июля китайские милитаристы напали на КВДЖ и все ресурсы Советского Союза были брошены на Дальний Восток. Тогда он, невзирая на свои колоссальные размеры, все еще оставался отсталой наполовину аграрной страной с плохо развитой промышленностью, где только-только начиналась индустриализация. Так что, воевать сразу на нескольких фронтах она была не в состоянии.
***
Примаков был морально раздавлен и давно уже безразличен ко всему, происходящему вокруг. Он готовился выступить с последним словом перед Специальным судебным присутствием Верховного суда СССР, в которое входили видные военачальники, пока еще пребывающие на свободе – маршалы Блюхер и Егоров, командарм 1-го ранга Алкснис и многие другие. Но «советский Молох» уже точил свои зубы.
«Надо же, – полностью отрешившись от разговоров, которые вели участники процесса, думал он. – Выдал важную государственную тайну. Рассказал английскому агенту о том, как товарищ Сталин набивает себе трубку, потроша папиросы «Герцеговина флор». Ну, прямо лондонский Джек-Потрошитель – Джек Элиот Смоллетт».
От полного безучастия мысли самым причудливым образом перемешались в его голове:
«Ах, Черепанов, Черепанов! Кто тебя, болтуна, за язык тянул? Ведь не расплетали тебе его побоями да ссаньем на голову. Просто спросили, что тебе известно обо мне. А ты возьми и все им выложи. Проживи долго, в том числе и те годы, которые теперь отнимают у меня(11)».
Когда назвали имя Виталия Марковича Примакова он встал и перед Специальным судебным присутствием образцово оклеветал себя. Затем оклеветал всех своих товарищей по несчастью, сидевших рядом, назвав их, и себя в том числе, наймитами кровавого международного империализма, замыслившими черное дело – убить дорогого и любимого товарища Сталина, – а следовательно, не заслуживающими никакой пощады. О снисхождении к себе в последнем слове он так и не попросил. Жить дальше было незачем. Он хотел только одного, – чтобы все поскорее закончилось.
Комкора Примакова – Рагиб-бея расстреляют на следующий день после вынесения смертного приговора – 12 июня 1937 года во второй группе осужденных по делу маршала Михаила Тухачевского.
----------------------
Примечания:
(1). Геккер Анатолий Ильич, Горбачев Борис Сергеевич – комкоры, расстрелянные по делу «группы Тухачевского»; Кутяков Иван Семенович – командарм второго ранга, один из двух советских военачальников наряду с Буденным, награжденный за гражданскую войну пятью орденами Красного знамени, расстрелян по делу Тухачевского последним, более года спустя после ареста, поскольку был единственным из «группы», кто долгое время упирался, не признал своей вины в ходе следствия и отказывался клеветать на других.
(2). Кавалеристский корпус Примакова особо отличился в боях с казачьими войсками генерала Петра Краснова на подступах к Петрограду в 1918 году и в русско-польской войне против армии Иосифа Пилсудского.
(3). Реальная характеристика манер и внешности Ионы Якира, бытовавшая тогда в армейских кругах.
(4). Одно из прозвищ Тухачевского, поскольку сам Наполеон Бонапарт был корсиканцем.
(5). Городовиков Ока Иванович – (1879 – 1960), из всех перечисленных персоналий «коневодов», наименее известен, зато кавалерист был, что называется, до мозга костей. Генерал-полковник, Герой Советского Союза, преемник Виталия Примакова на должности командира 1-го корпуса Червоного казачества уже после Гражданской войны. Самый высокопоставленный в советской военной иерархии калмык.
(6). Джон Вильсон – (1785-1854), английский драматург, автор пьесы «Город Чумы», сюжет которой А.С.Пушкин положил в основу своей «маленькой трагедии» «Пир во время чумы».
(7). Дельфийский оракул – оракул в своем прямом значении вовсе не человек, а прорицалище, где жрецами оглашались предсказания, в данном случае, расположенное в храме Аполлона в Дельфах; Кассандра – прорицательница, дочь троянского царя Приама, в предсказание которой о скорой гибели Трои никто не верил.
(8). Сатурн – в древнеримской мифологии бог земледелия и времени, который боялся предсказания богини земли Теллус, гласящего, что он погибнет от руки кого-то из собственных детей. Поэтому всех новорожденных младенцев он попросту пожирал.
(9). Молох – финикийский бог семейного очага, которому в жертву приносили младенцев.
(10). Династия Валуа – французская королевская фамилия, правившая с 1328 по 1589 годы, во времена которой во Франции происходили самые мрачные события – расправа над народной героиней Жанной д’Арк в ходе Столетней войны (1337-1458) и резня гугенотов в Варфоломеевскую ночь (24 августа 1572 года).
(11). Александр Черепанов действительно прожил долгую жизнь, пережив Примакова почти на полвека. Во время войны командовал 23-й армией, оборонявшей Ленинград, почетный житель города на Неве. Умер в 1984 году.
 |
 |
 |
 |
 |
© ArtOfWar, 2007 Все права защищены.