© Copyright   Шаповалов Александр Георгиевич  (greshnoff@mail.ru)

Добавлено: 2019/06/20

Рассказ Фарьяб

Годы событий: 1988
Обсуждение произведений

ВЕРУЮ!


— А ты знаешь, сержант, что у тебя во взводе исусик завёлся?

— Кто?! — Пробив кумулятивной струёй мой рот, злое слово влепилось в портрет Горбачёва на стене политотдела.

Обычно, когда тайное становилось явным, такие чмыри дослуживали в стройбате в южном Казахстане. Зимой туда отправили закосившего под адвентиста москвича из молодых. В Союз он улетел одним бортом с нашим «двухсотым», переслужившим два месяца. То, что осталось от Юрки Булгакова после прямого попадания из душманского гранатомёта, уместилось в каску.

— Лещук из нового пополнения.

Его я приметил сразу, потому что он не матерился. На потомственного интеллигента хлопец из глухой волынской деревушки, затерянной среди болот и лесов, явно не тянул. Впрочем, штатное оружие он знал, поэтому я оставил его в покое. Как оказалось, зря.

— Верующий он — на груди иконку носит, — копаясь в тощем личном деле, ворчал замполит. — Конечно, сейчас новое мышление и каждый мажет яйца на свой вкус, но ты разберись, почему у отца-коммуниста сын такой. Тем более, тут ему не богадельня, а ДШ...

— Так теперь усыновить его прикажете, или как, товарищ майор?

— Отставить разговорчики! Кругом, шагом марш! Только душевно и аккуратно, без синяков. Иначе в дисбате сгниёшь...

Если сержанту из десантно-штурмовой группы прикажут стать ангелом, то после того, как он отмоет от крови руки, ему останется только прицепить крылья. Поэтому после отбоя я вызвал Лещука в каптёрку, служившую до подъёма солдатским трибуналом. Старики вершили здесь многие судьбы, в том числе и мою. А потом и я по сроку службы стал почти Понтием Пилатом, о котором перед армией не дочитал у Булгакова. Его «Мастер и Маргарита» остались на книжной полке в прошлой жизни. А в этой был лишь цинкач с Юркой, зарытый на костромском погосте. Он мог стать кем угодно, а стал прахом. Миной замедленного действия. Из неё предусмотрительно вынули взрыватель, чтобы она не разнесла в клочья советскую страну. Хотя разнесём её не мы, злые до беспредела, а такие вот тихие Лещуки...

Эти мысли лезли мне в голову после кружки кишмишовки — ядрёной виноградной жужки. Закусив галетой, я прищурился, пытаясь выдавить въевшуюся в глаза усталость. И, задымив «Охотничьими», велел:

— Давай, блаженный, расскажи, как ты дошел до жизни такой...

Спустя пять минут я знал, что с маленькой бронзовой иконкой Георгия Победоносца, на обороте которой славянской вязью было отлито: «Железо тебя не тронет», прадед Лещука прошел Первую мировую, дед — Отечественную, а отец в пятьдесят шестом — Венгрию.

Подобный расклад меня слегка озадачил, но не настолько, чтобы не взять этого телка за рожки:

— А батя твой партейный в Бога верует?

— Вірять, раз я ще живий. Вони як взнали, куди я попав, то щодня за мене моляться.

Тогда я не ведал, что, то же самое делает и моя мама, праведная коммунистка...
Мне чертовски хотелось спать; пересказ Священного Писания из уст оборзевшего салаги убаюкивал, навевая тоску, и я решил разом прекратить этот балаган.

— Слушай сюда, христосик. Отбирать это я у тебя не буду. Можешь засунуть свой металлолом куда угодно. Но если он ещё раз попадется на глаза замполиту или мне — урою! На ближайших боевых пойдёшь со мной. И если сдрейфишь, то я шлёпну тебя своей же рукой!..

Моя правая могла забить гвоздь, законспектировать лекцию, выжать сто пятьдесят раз пудовую гирю, но лучше всего она умела нажимать на спусковой крючок. В двадцать, случись что, я и вправду мог без раздумья пристрелить малодушного. А для Лещука уготовил поистине адское наказание: крещение пленными. Некоторые из моего призыва прошли через него, но мне повезло — своего первого я положил в бою.

В дверях он замешкался и, обернувшись, спокойно улыбнулся:

— Ви, товаришу сержант, теж віруєте, тільки про це ще не знаєте. Храни вас Господь!..

В ту ночь я уснул под утро. Ворочаясь на койке, вспоминал свою первую высадку. Но как он догадался, если тогда моё робкое «Спаси и Сохрани» слышал лишь вездесущий ветер-афганец?..
А через два дня случилось то, к чему, собственно, всё это предисловие. На вторые сутки совместной с «зелёными» операции в провинции Фарьяб нам приказали зачистить один из кишлаков Андхойского улусвольства, где укрылась банда, потрепавшая накануне под Даулатабадом транспортную колонну. Однако на подходе к месту союзнички-сарбозы запаниковали. Стало ясно: кишлак кишит «духами».

Для начала головной дозор прочесал окраину — пусто. После этого наш взвод под прикрытием приданной брони осторожно втянулся в узкую улочку. Чем дальше, тем она становилась всё уже, а ограждавшие её дувалы — выше. Вскоре БТР обречённо сунул свой нос меж двух четырёхметровых стен и остановился. Оттуда мы двинулись по тропе, на которой едва могли разминуться двое, к базарной площади. Между лопатками на моей спине вмиг взмокло. В горле пересохло. Все почернели. Лишь он, вышагивая впереди, казалось, светился и, улыбаясь, что-то бормотал.

— Что, Лещук?

— Сьогодні Великдень. Христос воскрес!..

На майдане взвод попал под перекрёстный огонь. Отовсюду отрывисто залаяли душманские автоматы. «Влипли, православные!» Напоровшись на засаду, мы были обречены. Вертясь волчком на пыльной глине между фонтанчиков от пуль, я огрызался короткими очередями. Жить оставалось до конца рожка. Краем глаза я засёк пулемёт, харкнувший в меня свинцовым плевком. «Хана!» Но тут кто-то метнулся вперёд...
Где он взялся на линии огня — одному Богу известно. Приняв в себя пулемётную очередь, Лещук дёрнулся и упал замертво. Распластавшись рядом, я ползком потащил его к ближайшему укрытию. Те несколько метров и поныне самая долгая дорога в моей жизни...

Не подоспей вовремя родимые вертушки — всем нам пришел бы аминь. Пронёсшись над кишлаком, звено МИ-24 раздолбало позиции «духов».

«Живой... Слава Богу, живой! Не меня...» — выдохнув из лёгких едкую пыль, я встрепенулся и поспешил к санинструктору, хлопотавшему возле него.

Он не умер. Прошив бронежилет, две пули застряли в теле, а третья, пробив иконку в лике Святого Георгия под сердцем, всего лишь сломала ребро. Такие чудеса порой случаются на войне...
«Смертию смерть поправ», — отдалось в моём мозгу, когда его заносили в вертолёт. Потом, раскрутив лопасти, железная стрекоза упорхнула за речку. А мы, уцелевшие, ещё неделю рыскали по Приамударьинской пустыне, пока не покончили с остатками банды.

Я мстил за него, увеличив количество насечек на прикладе своего автомата почти вдвое. Да, видно, переборщил, раздраконив смерть. Через месяц меня тяжело контузило.
В госпитале, едва придя в себя, я узнал, что разминулся с ним. Из Душанбе его отправили на долечивание в Подмосковье, где и комиссовали вчистую.

После был мир, встретивший нас изменой. Лишь через пять лет, плюнув на всё, я на Пасху выбрался к человеку, о котором не забывал и вряд ли забуду до гробовой доски.

Первый день мы вспоминали и пили, а на второй пошли к заутрене в церковь — помянуть погибших ребят. Поставив каждому по свече, я вгляделся в искорёженный свинцом лик Георгия Победоносца. Отблески пламени на нём и скатившаяся по моей щеке слеза уводили в прошлое, откуда уже никогда не будет возврата...
«И нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя,» — перекрестившись, я посмотрел на Лещука. Он весь светился, как и тогда, и я понял, что так и не спрошу его о том, ради чего приехал. Да и вряд ли он мне об этом скажет. Ведь есть вопросы, на которые нельзя дать ответ; даже такими простыми словами, как «жизнь» и «смерть»...

После службы мы сидели на берегу Свитязя. Курили, молчали. В ясном небе трассерами носились ласточки, которым не было абсолютно никакого дела до двух поседевших мальчишек. Пахло весной. Моё сердце было готово остановиться, но почему-то очень хотелось жить.