© Copyright   Грешнов Андрей Борисович  (greshnoff@mail.ru)

Добавлено: 2007/01/24

Мемуары Нангархар

Годы событий: 1979-1980

Аннотация:
Афганским офицерам 4-й танковой бригады посвящается...
Обсуждение произведений

Когда первый раз в 80-м услышал от наших военных пренебрежительное "зеленые", брошенное в адрес афганских солдат, это неприятно резануло мой слух. Почему зеленые? Ни за "красных", ни за "белых", что ли? Обидно стало тогда за эти слова. Горечь от них не прошла и по сей день. Ведь и я больше года был "зеленым", а моими первыми боевыми товарищами стали именно афганцы, которые сражались за родину, стреляя в своих. Многих из них давно нет в живых, а на их могилки-холмики, которые сейчас сравнялись с землей, уже некому придти...

Да, не все из них были прирожденными воинами. Трудно было ожидать от пойманных при облаве в пригороде или кишлаке и брошенных на передовую крестьян-таджиков, ремесленников-узбеков или чернорабочих-хазарейцев, что они будут воевать профессионально, с полной самоотдачей. Им нечего было защищать в силу того, что они практически ничего не имели, так как были очень бедны. Эти этносы не были воинственны потому, что издревле занимались земледелием, ремесленничеством и торговлей. Из них, в основном, формировались пехотные части и подразделения, которые были малоэффективны и практически небоеспособны. Многие из таких "призывников" имели смутное представление о том, что такое автомат, не говоря уже о танке, самолете или орудии. Но были и специализированные части, составлявшие костях вооруженных сил Афганистана и формировавшиеся сугубо по этническому признаку, то есть афганцами-пуштунами. Представителями такой военной элиты и были офицеры и сержанты четвертой бригады, в одночасье сменившие "мирную" зеленую летнюю форму на боевые черные танковые комбезы.

Боеспособные мобильные части и подразделения афганской армии, состоявшие, в основном, из афганцев-пуштунов, были созданы еще при Захир-шахе и значительно укреплены в период правления Дауда. В то время афганское руководство придавало исключительное значение повышению боеспособности вооруженных сил как гаранта незыблемости режима. Офицер вооруженных сил Афганистана до Апрельской революции имел все, о чем советский офицер мог только мечтать в розовых снах. Зарплата полковника составляла более 13 тысяч афгани, майора - 10 тысяч, капитана - 8 , лейтенанта - 6, сержанта - 3 тысяч афгани. Зарплата советского переводчика в афганских войсках в группе военных советников в 1979 году - около 10 тысяч афгани. Только к исходу 80-го она выросла в связи с некоторой инфляцией, вызванной бурным товарообменом и притоком иностранной валюты, сначала до 11, а потом и до 13 тысяч афгани в месяц.

Для афганского офицера такое денежное довольствие представлялось баснословной суммой притом, что эти деньги практически некуда было потратить. По месту несения службы офицеров, сержантов и солдат кормили бесплатно. Продовольствие, которое они покупали для своих семей, на афганском рынке стоило копейки, за исключением, пожалуй, мяса. Все афганские офицеры пользовались значительным количеством льгот и привилегий. Как правило, жили они не в гарнизонных домиках, а в отдельных квартирах, причем почти половина из них постоянно жила там, где и служила. Этим достигался принцип защиты своей малой родины. Офицеры, которым доводилось служить далеко от дома, в районах с непуштунским населением, получали за это соответствующую "северную" надбавку. По месту несения службы им тоже предоставлялось комфортабельное жилье. Причем квартиры за их семьями, которые, как правило, не следовали за своими кормильцами, также сохранялись. Дети офицеров-пуштунов учились в очень приличных школах и лицеях, получали неплохое образование. Для офицеров-пуштунов строились специальные военные городки, оборудованные, как правило, бассейном, клубом, школой, яслями и детской площадкой. Кабульский "старый" микрорайон, к слову сказать, был построен Даудом как раз для них, а вовсе не для советских специалистов. Лишь впоследствии шурави стали неотъемлемой частью населения микрорайона.

Физической и спортивной подготовке в афганской армии уделялось самое пристальное внимание. В Кабуле даже после ввода советских войск, недалеко от узла связи продолжал работать "Клубе-аскяри" - военный клуб, на обширной и ухоженной территории которого можно было поиграть в футбол и волейбол, теннис и бадминтон. В здании самого клуба даже стояли большие бильярдные столы. Афганский ЦСКА на своем поле обыгрывал наш "Пахтакор", а национальная команда по хоккею на траве, состоявшая преимущественно из военных, неоднократно была чемпионом мира в этом виде спорта. Таким образом, у офицеров-пуштунов формировалось сознание своей избранности и элитарности.

К слову сказать, сержант в афганской армии - это не старший солдат, как в армии советской, а "младший офицер". Любой сержант ("хордзабэт") при наличии желания мог окончить курсы (на дари - борс) и стать младшим лейтенантом (дрэйом бридман"). Если он писал рапорт о намерении продолжить службу в ВС, ему давали направление, не чиня на его пути препон, в военное учебное заведение. Да и само сочетание слов "Харби Пахантун" - пуштунское Оно означает университет (военный). Персидское слово "Данешгах" (место знаний) в армии бы не поняли. Хотя на дари оно тоже означает университет, однако гражданский. Для любопытнах: персидское слово Лашкаргах в дословном переводе - место дислокации дивизии.

Проявляя подобную заботу о военных, афганское руководство справедливо надеялось на их полную самоотдачу в случае необходимости. Пуштунам-военным была уготовлена роль стражей, готовых на подавление любого инакомыслия, не говоря уж о восстаниях, мятежах и беспорядках. А беспорядки случались и до Апрельской революции, в основном в тех районах, где компактно проживали национальные меньшинства.

В "проблемных" провинциях (приграничных к Пакистану), офицерский и сержантский состав формировался почти на 100 процентов из пуштунов, преимущественно тех, кто был родом из этой провинции. Этим достигалась в том числе и оптимизация финансовых потоков, расходовавшихся на строительство, приобретение или аренду жилья для офицеров. Элите, пользовавшейся авторитетом у своих соплеменников, иногда сходило с рук то, что представителям других народов и народностей никогда бы не простили.

Вдоль чисто условной, обозначенной лишь на карте, линии Дюранда проживают пуштунские племена, их разветвленные кланы, как бы "размывая" границу Афганистана и Пакистана. Племена никогда не подчинялись ни одному центральному правительству. Их спокойствие и лояльность во все времена только покупались. Они, подобно рэкетирам, поделили приграничные районы на "участки", обложив их данью. И жили по понятиям, извлекая "свою" прибыль из всего, что находилось на и в этой земле. С любого каравана шла "отстежка" для пуштунов. С дуканов - "налог с продаж". Офицеры же афганской армии - сами пуштуны, зачастую из тех же кланов, что и свободные пуштуны из племен, составляли противовес этой кажущейся анархии, которая на самом деле была четко выстроенным и организованным явлением. В пререкания с офицерами-пуштунами "свободные" до войны вступали довольно редко. Если вдруг убивали офицера-пуштуна, то, как правило, за этим следовала кровавая резня клана в том районе, где проживал преступник. Не щадили никого. Так как советские советники тренировали пуштунскую армию, эти "льготы" были перенесены Даудом и на них. До апрельской революции существовало негласное распоряжение - за убитого советского советника, как и за офицера-пуштуна, вырезался весь клан. То есть семья преступника вплоть до седьмого колена. Этот механизм пуштунского "правосудия" действовал четко и отлажено. Русских в этой связи, если и не любили, то боялись смертельно. Любой афганский офицер-пуштун, как и советский военный советник, мог при решении спорных вопросов на базаре заехать по физиономии торговцу-инородцу без объяснения причины и последствий для своей карьеры со стороны афганского командования или руководства. Все "наказания" наших советников происходили от нас самих же, так как еще в Союзе в головы вбивалась идея того, что мы помогаем "угнетенному" народу. На самом деле пуштуны считали "угнетенными" именно советских советников и специалистов, которые жили по режиму и в несравненно худших бытовых условиях.

Если проводить аналогии и сравнения, то, пожалуй, афганского офицера-пуштуна времен правления Дауда можно сопоставить с сегодняшним государственным служащим во Франции. Из этой когорты его уже никто не мог выгнать, а его льготы и преимущества были пожизненными.

4-я танковая бригада на 90 процентов была укомплектована пуштунами, 70 процентов ее личного состава были офицеры и сержанты. Командир танка - пуштун-капитан. Наводчик - пуштун-лейтенант или младший лейтенант. Водитель - пуштун-сержант. Заряжающий - обычно тоже пуштун. В крайнем случае - инородец, которого забрали в армию "по призыву", то есть просто где-то отловили.

Рядовой состав элитных частей в мирное время также старались комплектовать в основном из пуштунов. Но это делалось не только из-за того, что пуштуны воинственны. В армии царил язык элиты. Все военные команды подавались только на пушту. Командование шло на это, чтобы избежать ненужных издержек на обучение языковой грамоте солдат-непуштунов. Таким образом, все свободное время уделялось чисто военной, а не языковой подготовке бойцов. Если ты таджик или узбек или хазареец, да хоть тунгус - без разницы - тебе приходилось для начала изучать пушту. В противном случае тебе давали в глаз, били в ухо, сажали в "хайму" и вообще "выбивали дурь" до тех пор, пока ты не начинал воспринимать команды на пушту. "Хайма" - это палатка. Очень низкая, поставленная специально на солнцепеке. Провинившегося солдата туда обычно ставили на колени, кладя перед ним какой-нибудь устав, писанный на языке пушту. Он там находился в неестественном, полускрюченном состоянии, так как свод хаймы был очень низок. Сесть или лечь не мог - размеры палатки не позволяли. Провинившимся не давали воды и еды. В основном, они от такого изучения устава просто теряли сознание.

В нашей бригаде в Кабуле я запретил наказывать солдат "хаймой", сказав офицерам, что это средневековая дикость, не достойная людей. Вздрючил за это по собственной инициативе секретаря молодежной организации ДОМА. Меня, правда, потом за такую инициативу отымели наши советники. Но это - ерунда. Тогда мы с офицерами круто поссорились - я лез с конкретно непуштунским "рылом" в их калашный ряд. Но мирное время - одно, война - совсем другое. На войне они приняли эту поправку на ненужность подобной жестокости. В Джелалабаде без всякой "хаймы" от жары можно было окачуриться.

Почему в афганской армии хорошо быть пуштуном и плохо - таджиком, я почувствовал на своей шкуре очень быстро. По-существу, моим боевым товарищам, я, наверное, представлялся высокопоставленным таджиком, которого только что нельзя было бить. Но и без их кулаков в лоб мне закатывало на регулярной основе. Да порой так сильно, что я в течение нескольких дней выучил как абракадабру пуштунские заклинания относительно корректировки орудийного огня. От битья лбом о люк (резкий "дриш") и триплексом по морде (при выстреле), лицо мое после первого рейда стало напоминать грушу, на которую нацепили черные солнцезащитные очки.

Несколько единиц нашей техники сорвались с обрыва и утонули в реке Кабул неподалеку от гаденького кишлака Дарунта. (Я долго пытался найти по системе Google-Earth это место. Получается так, что это было практически недалеко от самого города. Но так как до Дарунты мы тоже лазали, то координаты места смылись в памяти. Все это относительно рядом. Однако, на карте к Дарунте ведет дорога по маленькому равнинному участку, мы же ходили только вдоль реки, справа был обрыв и река Кабул). Гаденьким он был потому, что его жители постоянно минировали дорогу в надежде на то, что на мине взлетит какой-нибудь грузовик с пакистанским товаром и в этой связи можно будет разжиться заграничной мануфактурой или продовольствием. Но это были "мирные" афганцы. "Немирные"обитали на другом берегу реки и на полуостровах, вдававшихся в реку в местах ее широкого разлива. Глубина в таких местах была от силы по пояс. Отстрелявшись, они просто драпали оттуда по воде, довольно быстро, под прикрытием зелени. Все бы ничего, но когда у нас в колонне вместо гражданских "бурубухаек", которые мы сопровождали до определенных точек и ставили под защиту чужой брони, стали налетать на мины танки и БМП, загораживая своими дымящими остовами дорогу, духи обнаглели и стали обстреливать уже бронетехнику. Это было еще самое начало войны. Душманы, будь они неладны, хорошо знали что БМП-1 на горной дороге для них представляет очень мало вреда, так как ее толстая гладкоствольная пушка могла стрелять только кумулятивными снарядами (в афганской армии к тому времени других не было), а пушечных снайперов в афганской армии не было. Они боялись этих машин только на равнине, где наши (афганские) БМП использовались только в качестве таранов для пробивания дувалов и разрушения домов. Обычно, пробив дувал, БМП отъезжала и стреляла по копошившимся в обломках фигурам из пулемета Калашникова, потом ретировалась. Однако бедные душманы не знали, что такое Т-62 в руках пуштуна. Когда пять танков одновременно начинали взрыхлять осколочными почву у них под ногами, им становилось тошно, и они убегали, бросая раненых и оружие. Ни я, ни командиры танков-пуштуны, ни сам командир бригады Ахмаджан не знали и не хотели знать устройство сложных танковых приборов целеуказания. На практике такие знания ничего не давали. . По-первой, при стрельбе по противоположному берегу я, сидя по праву шурави на командирском месте, пытался отдавать команды о том, куда собственно, стрелять, на языке дари. Это, как мне казалось, было делом довольно простым. Я высовывался из-за люка, смотрел, откуда вверх поднимаются дымки, и орал наводчику на ухо персидские слова. Однако танк стрелял куда-то не туда. Наводчик сам глядел в свой триплекс, приборы и, как ему казалось, целился. Выстрелы гремели неожиданно. Танк чуть оседал назад, я бился лбом о люк как мусульманин на вечернем намазе. Выстрел всегда происходил неожиданно. Спасало то, что после третьего выстрела из-за никогда неработавшей системы вентиляции и механизма выброса гильз обычно экипаж эвакуировался из танка. Там становилось шибко угарно, три танкиста и заряжающий падали уже рядом с танком дышать спасительной пылью.

После первого боя мы чуть не подрались с моим наводчиком из-за его "фокусов". Но неправ-то был, конечно, я. После того, как грохнет выстрел, даже в шлеме становится неважно слышно ( пусть разные люди говорят, что это не так - залезте и постреляйте). А так как работающих переговорных устройств у нас было мало, то их обычно отдавали механику-водителю, чтобы он лучше слышал, когда двигаться, когда стоять. Без этих команд он мог просто переть вперед как на буфет. Краем его движения обычно становилась река. А без шлема, в простой кепке-мушаверке с опущенными "ушами" в этой раскаленной душегубке было очень противно. В следующем рейде я, правда, придумал заранее систему передачи координат для корректировки огня. Пинал ногами наводчика то в правое, то в левое плечо. Когда надо было стрелять - в шею (это, конечно, придумали задолго до меня, но я все равно оказался первооткрывателем для самого себя). При этом отжимался руками от люка (чтобы что-то реально увидеть, нужно с кресла командира приподняться, попытаться примостить зад на грядушку. Но это не удобно - броня давит спину. Лучше всего, конечно, сидеть сверху на броне, опустив ноги внутрь, и держась за люк руками. Идеально комфортная позиция для движения по трассе, но в условиях боя это самоубийство). Но это тоже особого результата не принесло. Хорошо, что хоть пушка в нужном направлении торчала, да лоб не болел. В результате этих рейдов я и сейчас среди ночи навскидку могу произнести все необходимые команды на пушту. "Эстэкамат мыхамых пы хпыль сар ор!" Что это значит в дословном переводе, я представляю с натяжкой. Вроде как "направление прямо, стреляй по голове. Но в реале это означает: "Бей прямой наводкой!".

В силу своей молодости, а также неимоверной жары и влажности, от которых крыша покосилась не по-детски, я продолжал доканывать своих друзей-пуштунов таджикскими штучками и в Джелалабаде. Они обычно кивали мне, а потом отмахивались от моих наставлений, как вол от слепня, и шли заниматься своими делами.

Таким образом, даже на моем примере прослеживается явное доминирование пуштунов, как носителей военной традиции, над непуштунами - переводчиком и советником. Советник был вообще всегда крайним. Он в таких случаях обычно повышал голос. Мат, кстати, они через "говорящие шапки" освоили очень быстро. И стали хорошо понимать его нюансы и оттенки. Так что поминать нехорошими словами их мам со временем стало опасно. Они к этому относились трепетно. Могли и подраться. Стрелять - не выстрелили бы. Они очень ценили боевую дружбу.

Если ты лежишь на песке с пуштуном рядом и палишь во врагов из-под колеса или гусеницы, также как и он, то все - ты для него брат и друг. Он готов отдать за тебя жизнь. Этому я был свидетелем много раз. Я, кстати, в их отношении таких теплых чувств тогда не испытывал, жизнь отдавать не собирался. В этом и состоит, на мой взгляд, главное отличие их от нас. Но то, как они меня спасали, запомнил на всю жизнь.

Поехали мы как-то на аэродром на вышку отзвониться в Кабул, что на трассе ничего не получается - технику, попадавшую с обрыва в реку, вытащить танковыми тягачами не удается, и что будем пробовать еще и еще, и что остаемся в Джелалабаде на неопределенное время. Ехали тогда в УАЗе впятером. Я, Лисов (советник-зампотех), три офицера. Первое, что было непривычно: на место рядом с водителем сел офицер-пуштун. Это в машине самое опасное место. В Кабуле обычно наши советники сажали на переднее сиденье переводчика, в том числе и после комендантского часа. Это делалось для того, чтобы переводчик мог "договориться" о беспрепятственном проезде с афганцами, которые вскидывали в харю автомат и орали "Дриш!". А вдруг у того солдата палец бы с крючка сорвался? О предохранителе афганские сарбозы имели представление весьма смутное. Сами советники, за редким исключением, садились, в основном, сзади. Если что, перед ними есть живой заслон. В Джелалабаде же все проявилось равно противоположно. Мало того, как молодого, офицеры засадили меня между собой на заднее сиденье. Когда возвращались через джунгли, которым впоследствии бригадные шурави дали название "Соловьиный сад", в нас начали стрелять. Трудно в это поверить, но придется. Афганцы мгновенно затолкали мою голову вниз между сидений, откуда уже я видел снизу вверх, как офицер развернулся на сиденье и заслонил своей спиной всю дверь. В нас не попали, к счастью, но сам факт! Бронников у афганцев не было. Я очень запал тогда на это самопожертвование. Хотел сделать им что-нибудь приятное. Сделал... Пошел и наловил рыбы в озере и отравил две роты супом. После моей "ухи" все дристали не переставая, зато на боевые не ходили несколько дней. Отплатил добром, что называется. Рыбак. Потом, недели через две, спросил, почему они так сделали. И получил очень прямой ответ - потому, Андрей-джан, что ты еще молод и потому, Андрей-джан, что ты наш друг. Я спросил - А советник? Они засмеялись и сказали: "У ришсапид". "Риш" на дари - борода. "Сэфид" - белый. Вроде как, он старик. И им по барабану. В той засаде, где я бился лбом, а потом выпрыгнул из танка, Лисов оказался впереди колонны в БРДМе, а я с тем экипажем и советником пехотной дивизии сначала в танке, а потом рядом с ними на земле. Вот таким образом проявилась их взаимовыручка.

Так, что, положа руку на сердце, могу сказать, что воевать с пуштунами плечом к плечу было надежно. Не было ощущения, что меня могут предать или выстрелить в спину.

Я очень доверял этим пуштунам. Перед командировкой в Джелалабад двоим моим товарищам - офицерам-афганцам, которые убывали учиться в советский город Солнечногорск на курсы "Выстрел", я дал свой адрес, и они приехали ко мне домой на Речной вокзал в Москве. Пили водку с отцом, говорили с матерью и сестрой. Дядька мой тоже при этом "разговоре" присутствовал. Можете себе представить разговор моего русского папы с пуштунами. Но вот ведь какая штука. Они поняли друг друга, хотя и говорили на разных языках. Взаимное уважение и, наверное, не самые плохие душевные чувства, которые мы с офицерами-афганцами испытывали в отношении друг друга, сделали свое дело и растопили лед непонимания. Потом мой дядя написал стихи об этой встрече, которые пришли в Афганистан незадолго до моего отъезда, когда я лежал в госпитале. Только недавно я их нашел...



ПИСЬМО В АФГАНИСТАН



Привет, Андрей От "мадар,а" и папы

От "хохар" с бабушкой, а также от меня!

Я крепко жму, твои, дружище, лапы

И счет веду до нашей встречи дням



Твой "хат" пришел под визг счастливый "хохар"

А "падар", "пайк" наполнил из "бута"

Чтобы залить пришедший запах пороха

И отвести блеск лезвия "корд,а"



Мать в честь Сахи сварганила "палау",

А "хохар" расстелила "достархан",

Но до обидного узнали очень мало,

Слов не хватает, хоть учи Коран!...



Что ты якши(!) мы это сами знаем,

Хоть и гордимся мненьем Абдуллы,

Но лишь за ним "саламы" повторяем!

Ну до чего познания малы!...



Вот ты, наверно, чешешь на афгани

И по-английски, словно на родном

А нам бы век не быть в Афганистане,

Но надо быть с тобою заодно!



У нас в Москве хоть в чем, а перебои,

Как при тебе, повсюду дефицит...

Черт с нами! Был бы Бог с тобою!

Пусть он тебя от пули защитит!



Пусть слезы матери тебя оберегают...

Ночей бессонных злая маята...

Андрей, Андрюша - все тебе желают

Здоровья крепкого на долгие года!



Чтобы к тебе холера не пристала,

И лихорадку ты не подцепил,

Держись, Андрюша, ведь осталось мало!.

Держись, Андрюша, из последних сил!



Мы ждем тебя и днем и среди ночи

Как раньше с фронта ждали сыновей

Мы ждем тебя, и все желаем очень -

Андрюша, милый, приезжай скорей.

В.В.С.

Персидские слова в тексте:

Мадар-мама

Падар-папа

Хохар-сестра

Хат-письмо

Пайк-рюмка

Бутэ-бутылка

Корд-нож

Палау-плов

Дастархан-скатерть

Сахи и Абдула - имена твоих друзей-офицеров.



Я до сих пор помню моих первых боевых друзей, которые закрывали меня своими телами и помогали в трудных ситуациях. Не их вина, что воры и карьеристы из парчамистской верхушки Народно-демократической партии Афганистана, которые через одного были крупными землевладельцами и панически боялись военной элиты, после прихода к власти при попустительстве советского военного командования расформировывали, по существу уничтожая, боевой костяк афганской армии. Даже побатальонно, поротно они продолжали сражаться героически, выполняя свой долг перед отечеством и оставаясь верными присяге.

Четвертая танковая бригада, как самая боеспособная и революционная, а потому представлявшая реальную угрозу для любой власти в Кабуле, была на тот момент времени тоже расформирована (ее опять укомплектовали личным составом и техникой через значительный промежуток времени). В 80-м разрозненные ее батальоны дрались с врагом уже в разных уголках страны. Один ( батальон БМП) - в Газни, у озера, другой (танковый) - в Джелалабаде. Кадрированные роты третьего охраняли плотину в Саруби и объекты Минобороны в Кабуле. Но таджиками, узбеками или хазарейцами ее офицеры и сержанты от этого не стали. Большая их часть полегла в боях за родину.

Мои боевые товарищи-афганцы. Им до меня всегда было дело. А вот моей родине - вряд ли. Отдавать просто так свою жизнь за такую уродину я уже не пойду никогда. Моя непоруганная страна, которой я честно служил, осталась где-то далеко в прошлом. Наверное, все-таки там, за речкой.